опрокинув стул. Со слезами на глазах, в этом платье, которое мешало ходить, я, под жалостливыми взглядами окружающих (вероятнее всего, хотя не знаю точно, потому что от стыда закрыла лицо руками), спотыкаясь, выбежала наружу.
Дети. В поисках убежища я наугад пошла вдоль набережной. Виноваты всегда дети. Мне хотелось провалиться в какую-нибудь дыру и исчезнуть. Я перелезла через парапет и оказалась на темном и пустом участке пляжа, вдали от костров, гитар и чужого счастья.
Я села на песок, обняв колени, и продолжала рыдать. Потому что родители, как мне кажется, никогда бы не ругались и не расставались, если бы не дети.
Я хотела умереть. В здравом уме и трезвой памяти. Никто не может выжить без семьи, а у меня семьи не было. Я ее не заслужила. Никакого будущего впереди я не видела; только море.
Погрузиться туда, как Вирджиния Вульф, – мелькнула мысль. Вернуться назад, не двигаться больше, не разговаривать, не дышать; повернуть все вспять и остаться внутри, привязанной к морскому дну.
Кто-то положил мне руку на плечо.
Это была она.
Когда я подняла голову и увидела ее, то обомлела. Страдающий бессонницей старик, или злодей, или отец, побежавший меня искать, – я ожидала кого угодно, но только не девочку из семьи за центральным столом.
– Не плачь, – сказала она мягко, с белоснежной улыбкой. На щеках ямочки – мне захотелось тут же протянуть руку и провести по ним пальцем; они то появлялись, то исчезали от движения губ. Луна подсветила ее серебристым светом. Эта девочка улетела со своей планеты, чтобы познакомиться с моей.
– Они помирятся, – заверила она меня. Соврала.
Потом сняла босоножки, уселась рядом, погрузив в песок босые ступни с покрытыми красным лаком ногтями. Я мерзла, и она, заметив это, взяла мою руку в свои.
Как это так? – безмолвно спрашивала я ее. Ты оставила свою великолепную семью, чтобы прийти ко мне в эту темноту? Бессмыслица какая-то.
– Я тебя понимаю, – ответила она. – Мои на публике никогда бы такую сцену не устроили, а дома – пожалуйста: закрыли все окна, и никто не знает, что там происходит.
– Но они хотя бы на людях не ругаются, – возразила я. – Это уже что-то.
– А что, мы с братом и сестрой не люди, что ли? В нашем присутствии они кричат друг другу: «шлюха», «бабник», обзываются по-всякому, и плевать им, что мы все это видим. А вот перед другими все должно быть пристойно.
Ее волосы были собраны в конский хвост, в ушах покачивались изумруды – точь-в-точь как ее сверкавшие в темноте глаза. В выражении лица таилась какая-то загадка: вот сейчас оно кажется грустным, а через секунду уже торжествующим.
– Ты хоть из дома выходишь спокойно, никто с первого взгляда не назовет тебя дочерью психов, – выплеснула я. – Не нужно всегда и везде сгорать со стыда – в «Автогриле», в ресторане. Ты свободна.
– Я притворяюсь.
Мне это показалось правильным: гордо скрывать бушующие внутри чувства. Казаться лучше всех. Кому какое дело до правды?
– Ты