чтобы освободить себе воскресенье и испортить нам субботу.
– Мы к Варваре Семёновой из двести пятой палаты, – произнесла я, склонившись к небольшому отверстию в перегородке из поцарапанного и бывшего некогда прозрачным пластика.
– Кем приходитесь? – пробасила она, не отрывая близоруких глаз от бумажек.
– Родственниками.
– Документы?
– Вот…
Я просунула в отверстие наши паспорта. Александра Никитична бегло пролистала их, не обратив внимания, что держала мой паспорт вверх ногами, и вернула обратно.
– Спиртное, сигареты, наркотики с собой имеются? – машинально спросила она, набирая номер на телефоне.
– Нет… – промямлила я.
Интересно, какой дурак дал бы другой ответ, даже если бы всё это у него на самом деле имелось?
– Пришли к больной Семёновой! – гаркнула она в трубку дежурному по этажу, параллельно выписывая пропуска. – Бахилы наденьте, нечего грязь разводить! – была её последняя фраза, окончательно испортившая мне настроение.
Хотя сегодня мы отделались малой кровью – видимо, она пребывала в хорошем расположении духа. И всё же, притихшие от такого обращения, мы послушно купили в автомате бахилы и прошли дальше по коридору к облупившимся, старым дверям, ведущим на лестницу.
В больнице вообще всё было облупившееся и старое. Неужели городской или областной бюджет не мог выделять средства хотя бы на косметический ремонт подобных учреждений? Ведь в такой обстановке просто невозможно было от чего-либо вылечиться. А заработать новые неврозы и погрязнуть в беспросветной депрессии – это запросто! Никогда не видела тюрьму изнутри, но, скорее всего, даже там было менее тоскливо и плачевно, чем здесь.
И всё же это была не тюрьма. Больные могли выходить в холл, общаться, смотреть телевизор, играть в шахматы, шашки, нарды и прочие спокойные игры и прогуливаться по внутреннему двору. Фактически – санаторий, если бы не серые больничные стены, пристальный надзор санитаров и санитарок, да высокий забор, окружавший здание.
Но мама никогда не выходила и ни с кем не общалась. Она предпочитала одиночество, поскольку даже в здоровом состоянии была нелюдима. Замкнутая и скромная, она с трудом налаживала контакты и плохо сходилась с людьми, а потому практически не имела друзей. Ей требовалось много времени, чтобы привыкнуть к человеку, открыться ему, и подобное поведение сразу отметало всех случайных знакомых.
Заводить новые знакомства в клинике мама тем более не стремилась, самоизолировавшись ото всех. Правда, один раз по секрету она рассказала мне, что к ней приходил старый друг, которого она давно не видела. Но кем был этот таинственный мужчина – так и не призналась, сколько бы я её не расспрашивала. На мои вопросы доктор Лазаревский лишь пожимал плечами – её никто и ни с кем не видел, а навещать приходили только мы с отцом.
И снова сделал в блокноте пометку…
Как же я ненавидела этот блокнот! Мне казалось, что в нём содержался