большую свадьбу. Прямо посередине двора натянули огромную брезентовую палатку. На двух грузовиках привезли столы, похожие на досчатый пол, только с раскладными ножками. Огромные лавки. Там, где не хватило лавок, обернули бумагой для колбасы простые доски со стройки и перевязали их верёвками. Потом привезли живого телёнка и двух барашков. Свадьба гуляла дня три или четыре. Молодые сидели на наскоро сколоченной сцене, бледные и очень взволнованные. Ещё через неделю «хорошая девочка» со двора исчезла, как будто её и вовсе не было, как не было и большого кровавого пятна от недавно съеденного телёнка, если носком туфли поковырять землю под спиленной акацией. Сперва подумали, что «хорошая» оказалась «нехорошей».
Все соседки во дворе перешёптывались, ломали головы в поисках истины повсеместно и ежечасно. Говорили разное: то ли будто бы её мама заболела, и ей срочно пришлось уехать «на тот берег». Но с «того берега» доходили слухи, что мама здорова, стали говорить, что она не только оказалась «нечестной», а что в Большом Городе у неё трое детей от председателя профкома, где она работала. Наконец, тётя Тина, видно, устав от непрекращающихся вопросов, и от страха лишний раз выйти из дому, решила пойти в народ и рассказала всё без утайки.
Сперва всё шло нормально. «Хорошая девочка», культурная и воспитанная, вставала рано, в кровати не залёживалась, «неплохо готовила» и прибиралась в квартире. И вот, «буквална через нескако дней после свадбы» (буквально через несколько дней после свадьбы) мать жениха, соседка тётя Тина, «савсем слючайна» зашла в ванную, когда молодая невестка купалась:
– …И ви преставляете! – Кричала во дворе обманутая тётя Тина, размахивая руками и вертясь как пропеллер. Она старалась повернуть на себе кофту, кофта выскальзывала из дрожащих рук, она снова её хватала, кофта снова выскакивала:
– Представляете – неё огромный шрам вот отсюда, – она всё интенсивней крутила несчастную кофту, ловя её за шов на спине, – и вот досюда! Досюда, я говорю! – Тётя Тина с силой тыкала себя указательным пальцем в грудину. – Я говорю ей: «Эта-а-а чтоо-о-о?!» Она мальчит! Я опять говору: «Эта что-о-о-о?!» Она началь плякать и гаварит: «Вот мне, когда я была маленькая, операцию на лёгких делали… Это было давно… теперь у меня всё хорошо…» Ах, ти суволочь такая, а! Откудава я знаю: харашо, нехарашо?!. Я что, своего эдинственного си на растила, чтоби мнэ болную женщину в дом дали?! Я тоже думаю: почему ей ужэ двадцать два, и никто замуж нэ брал?! И говорят – никогда ни с кем не встречалса! Говорят: домашняя дэвочка, харошая дэвочка!!! Я тоже думаю: почему из Другова раёна?! Оказывается, там всэ просто всё знали! Всэ знали и апериция и маперция. И харошая и марошая… Какие она дэти может ражат, кто знаэт! Я этим сватам!.. Я этим сватам… Я даже пака нэ знаю, что сдэлаю! Каких детей рожает, а?!
– И может ли вообще нарожать, неизвестно… – соседка сверху, полуприкрыв веки, понимающе раскачивалась в такт словам, как если б вслушивалась в музыкальную