и без всякого на то, казалось бы, повода – наступал период воздыханий, мечтаний и стенаний. Сердца, ранимые, развернув амурные крылышки, томно и загадочно порхали над зелёными лужайками, средь дубрав тенистых и в прохладе берегов реки пологих; а там и разноцветные букашки – всё ползают, куда ни зря, с травы росу отряхивая наземь. Все чем-то заняты.
Что делать в скуке и тоске, когда мужья – чья молодость в делах, заботах повседневных пролетела – забыв о почтенном возрасте и предательски подгибающихся коленях, добросовестно трудились над упрочением семейного благосостояния, надёжно спрятав подозрений семя в глубинах «исстрадавшейся души».
Как тяжелы они, тягучи, часы отсутствия, вдали.
Но вот напасть-то, какая: при встрече с каким-нибудь нахальным повесой – невыносимо юным и до неприличия прытким! – такой вот достопочтенный муж тотчас забывал о врождённом благородстве и вере в чью-либо добродетель. Добропорядочный синьор тут же заполнялся чувством подозрительности и к стыду, осознавая бессмысленность действий своих, проникался неодолимым желанием, бросив все дела, вернуться к семейному очагу. Просто так желал он вернуться – на всякий случай… и немедленно.
А в комнатах, хранящих тайну, недомолвок темноту, возможно ведь случиться как-нибудь всему? И что там стены, что надёжные у входа люди? Где ж верных слуг теперь найти?
Какой-то нудный «червячок» так и зудел, не умолкая, зудел и зудел, нашёптывая престарелому синьору гаденькие непристойности. В районе печени и желчного пузыря всё росло и росло, больно распирая трухлявые внутренности, ширилось и рвалось наружу тоскливое чувство обиды. И теперь никакая сила не могла остановить его и помешать в совершении недостойного поступка: не ко времени вернуться домой к юной затворнице, которая должна (бы!) безропотно и безысходно скучать о муже, истязая душу свою в покаянных молитвах и сокровенных мыслях о супружеской верности.
А как на всё это смотрела Дама, через какую призму? Неизвестно. Тот занавес опущен навсегда.
Горностай же никак не смотрел на перипетии людских отношений. К Даме он относился немного с иронией, но по-дружески снисходительно.
Больше всего на свете его волновала картина, что висела на противоположной стене. Кажется, Рембрандт написал? Горностай не в силах был отвести взгляда от этой красоты! Скрывая чувство досады, он любовался творением рук человеческих – любовался днём и ночью и… втайне завидовал.
Ещё бы! Ночь, улица средневекового города и – какое счастье! – целый отряд воинов.
Молодец, дружище Харменс!
А вот к Леонардо у серебристого зверька имелись, между прочим, некоторые претензии – по его твёрдому убеждению, вовсе не безосновательные и весьма существенные. Горностай был уверен, что для такого индивидуума как он, то есть милого, доброго, сильного и красивого – а в отдельных моментах и импозантного – больше подошёл бы какой-нибудь пейзаж с лесом и стайкой неугомонных сородичей.
<