духами, табаком рожденный,
Мне нравится, что я – ашуг статичный,
Лишь для тебя – певец непревзойденный!
Мне нравится, что ты себя не прячешь
За чувства, что обычно – оправданья,
И розы при луне с меня не клянчишь,
Не просишь романтических свиданий.
…А кончится у нас с тобой обычно:
Напьются люди – их потянет в танцы,
Погромче включат диск с «попсой» ритмичной,
И будут, сокращаясь, «отрываться».
А в это время, за соседней стенкой,
Тебе на ухо прошепчу, сближаясь:
«Родная, я пришёл на вечер с Ленкой,
Давай быстрее раздвигай коленки,
Ведь я уйти с ней вместе собираюсь…»
«В жизни нет чистоты и доверия…»
В жизни нет чистоты и доверия,
Убедился я в этом на случаях:
Перед носом мне хлопали дверью и
У открытых дверей часто мучили.
Я не верил ни смеху, ни слёзам,
Я не верил ни детям, ни дедам,
Ни в приятия и ни в угрозы
Я не верил… Похоже на бред, но
Мир стал лучше, понятней и проще,
По порядку, как ноты в гамме…
А в зачатие непорочное,
Верят лишь на кардиограмме.
Долговязая Сэлли
Джимми окончил работу на ранчо
Раньше на час-другой,
А потом он ее кончил раньше,
Что завтрашний день – выходной.
Он был музыкален, как все, немножко,
Даже про ноты слыхал,
И вот, доставши губную гармошку,
Пронзительно так заиграл.
Хозяин у Джима был бывший пастор,
Сенатор добрейший Джон Грэй,
В сенате он отвечал за кадастр
И земли в руках у людей:
Он земли на откуп давал – честь по чести,
И, как уверяет молва,
За ранчо свое, что в себя город вместит,
Он отдал доллар иль два.
Джон был доволен работой Джима,
Но мучил его вопрос:
Джимми не соблюдал режима
И бодр был, пусть не тверёз…
Сенатор, бывало, вытягивал гири,
И в тире из кольта стрелял,
Но нервничал часто от внешнего мира,
И быстро всегда уставал.
Как раз в тот вечер играл Джим для Джона,
А тот молча виски хлебал,
Потом он сказал: «Ты как заряженный,
А я – за неделю устал…
Я лаюсь больше со старою Мэри…
Чего ты мне скажешь, ковбой?»
А Джимми сказал: «Иди к длинной Сэлли,
Она даст… Душевный покой!»
Сэлли жила через речку напротив,
У ней часто Джимми бывал…
С другими ковбоями – тож не против,
И каждый ей денег давал.
Она им давала тепло и ласку,
И бодрость на целых шесть дней,
После, когда иссякали запасы,
Все снова бывали у ней.
Наладилась