тупых стандартов, я буду, – ответила Хейдвиг. – Но заруби себе на носу раз и навсегда, что с моими куклами я буду делать то, что захочу, и этих идиоток в лавке я выброшу на помойку прямо сейчас.
Икол спрыгнул с кровати. Он смотрел на Хейдвиг сверху вниз, как на напроказившую девчонку, а потом произнес:
– Этого ты не сделаешь: все в лавке – товар, а его надо реализовать. И потом, как поживает твой плюшевый мишка, которого ты повесила за шею, а потом распорола ножницами и выпотрошила из него всю набивку?
Хейдвиг ничего не поняла.
– Ты сбрендил? Вот сейчас я точно уверена, что ты – маньяк.
– Нет, – холодно ответил он. – В этой комнате есть маньяк, но это не я. Скоро ты поймешь, почему. Твое поведение, Хейдвиг, удивляет меня. Голову потеряла от радости и дурости одновременно? Я ухожу и вернусь через восемь суток вместе с господином В. Не забывай об экзамене и о скором Рождестве. Прощаться не буду.
– Пошел ты… – но дверь быстро захлопнулась, и оскорбление оборвалось на половине фразы.
Через некоторое время Хейдвиг спустилась в лавку и еще раз осмотрела помещение. Нет, в ней не было ничего особенного. Куклы мирно отдыхали на полках. Почему бы не улучшить настроение и не начать продажи прямо сейчас? Но погода стояла такая, что ни один человек не захочет идти так далеко ради приобретения какой-то куклы. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, Хейдвиг нашла покрытую пылью табличку с надписью «Открыто», вытерла ее и повесила на двери так, чтобы ее можно было видеть с улицы. Потом она включила свет.
Удивительно, однако, ждать пришлось недолго. Через каких-то двадцать минут, когда Хейдвиг отлучилась в мастерскую, мелодичный звон дал ей знать, что появился первый клиент.
В лавке появилась женщина средних лет, и ее лицо напоминало кремовую розу с торта. Зеленоватые глаза были такого неестественного цвета, что возникала мысль о контактных линзах. Толстые губы напоминали лепестки, накачанные ботоксом, а щеки, покрытые морщинами и шрамами от многих неудачных пластических операций, – подтаявший крем. Ее походка, невзирая на состояние, которое можно было бы назвать полнотой энной степени, была на удивление проворной. Пепельные волосы, припорошенные снегом, меховое манто, пахнущее нафталином и знавшее лучшие времена… Рядом с теткой ревел детеныш, а может, и младенец, трудно было сказать. Существо было в зимнем комбинезоне и вязаной шапочке, сползающей на глаза. Едва Хейдвиг вышла к ним, как детеныш – наверное, от испуга – зашелся так, что если бы где-то был пожар, его слез вполне бы хватило, чтобы потушить очаг возгорания, а тетка – ноль внимания.
– Августа, как я рада тебя видеть. Ты что, мать моя, опять имидж поменяла? Эта худоба так тебе идет, так идет, что я сама бы с радостью поменялась с тобой местами. Ты до сих пор мастеришь? Как твои новые детки? Я вижу. Что их у тебя очень много, но ни на чем не могу остановить взгляд – все так изумительно, так прекрасно. Клара разревелась, я решила ее успокоить, велела ехать к тебе, но ты же знаешь, какой тут подъем… я так задыхаюсь,