заводить на голове фейерверк?!» – Стройсь! Что ты стоишь и моргаешь, Капитолина?
– Девочки, погодите минутку, я как следует намочу волосы и потуже завяжу их косынкой.
– Ты – с косынками тюнькаться, а люди из-за тебя без завтрака? Так выходит, по-твоему!.. От ловка́!
Ясное дело, я правофланговая. А как же! Так уж мне на роду написано, чтоб ростом я меньше всех. – Гляди-ка, гляди-ка: не матрос, а кукла! Да нет, вот эта, правофланговая. – Через тебя одни неприятности, – ворчливо говорит Настя.
Ростом она повыше меня, только толстая. Мы с ней в паре. Шагаем. Шаг четкий. Шуршат сапоги на камнях и асфальте. «Ать-два» – протяженней, и «кляк» – завершающе. Ать-два, кляк. Ать-два, кляк! Но одновременно и рядом, и вместе со звуком нашего шага звенит у меня в голове тонюсенькая, как ниточка, нечеткая музыка: «тири-вир». Я боюсь этой музыки. Она меня отвлекает. И я зажмуриваюсь. «Тири-вир, тири-вир… Ленинград, мама, сто грамм, сто грамм».
Доктор Меркулова, мой будущий друг, хирург и вторая мать, рассказывала потом, что обратила как-то внимание на спину крошечного матроса. «Если б ты знала, какой печальной и напряженной была эта детская, узенькая спина!»
«Давай отвлекись!.. Не думай. Смотри на залив, на чаек… А горы… А снег? А свет? Особенный, северный!..»
Мы идем дружным строем, и люди на нас оглядываются. Они говорят:
– Вот девушки. Наши девушки!
До столовой, к счастью, недалеко. Мы шагаем рьяно, степенно, старательно.
Впереди, вскинув голову, в краснофлотском берете с «крабом» марширует наша старша́я – Сима.
Мимо нас – старшина типографской команды, в которого влюблена Настя. Настя становится густо-розовой.
Мимо – мичман-усач, последний усач на флоте. Мимо – шасть! – режиссер Родомысленский в своей щегольской форме.
Камбуз.
Снимаем шинели. Застенчиво входим в зал. Мы – девушки. А? И никогда не хотим есть. Если нужно будет, то мы сумеем прожить на основе одной лишь женственности.
Ать-два – отодвинули скамью.
Шуашь – садимся. Стройно. Одновременно.
Ать-два – придвигаем скамью.
Ать-два – звон ложек.
Тишина. Ожидание. Дежурная по камбузу выходит из кухни. Слегка покачиваясь, она несет деревянный поднос. На подносе – миски с овсяной кашей. И хлеб.
Молчание. Глубокое. Сосредоточенное: мы едим.
– Аппетитствует! – указывая на меня и подмигнув, ни с того ни с сего говорит Вера.
Рассусоливать не приходится. Есть надо побыстрей. Девушки едят быстро. Я тоже стараюсь есть побыстрей. Ведь из-за стола мы тоже должны подняться одновременно: одновременно отодвинуть скамейку, на которой сидим. Дежурная разносит на деревянном подносе чай. Сладкий чай – до чего это вкусно! Так бы и пила его маленькими глотками. Я страдаю: в Ленинграде я много перенесла, но поесть я все же люблю. Я люблю чаи. Хлебушек наши девушки аккуратно завертывают и берут с собой – в кубрик. Только я не завертываю: нынче мне заступать