Лента жизни. Том 2. Игорь Игнатенко

словно бы опустошенно, не заботясь о впечатлении, прочитал первую строфу поэмы:

      Друг мой, друг мой,

      Я очень и очень болен.

      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

      То ли ветер свистит

      Над пустым и безлюдным полем,

      То ль, как рощу в сентябрь,

      Осыпает мозги алкоголь…

      Он остановил речитатив, глубоко вздохнул и хотел сесть в кресло, но Селиванов раскрыл на сей раз оба глаза и спросил, слегка заикаясь, как когда-то в школьные годы:

      – Т-ты все п-помнишь?

      – А как же! Мы многое тогда наизусть вбили в свои неокрепшие мозги. И поэму тоже. Ее особенно любил декламировать Толик. Он даже однажды заявился выступать с ней на смотре самодеятельности. Цилиндр смастерил из батиной шляпы, березовую тросточку вырезал и покрасил черным шерлаком. Завуч послушала его на репетиции и не разрешила: «Что ты, что ты! Никто этого не воспримет. Зачем морочить товарищей? Прочти что-нибудь лирическое». Она первая не поняла, о чем вещь. Чего на школьников было спирать, мы-то как раз поняли суть поэмы. Черный человек – не кто-то ужасный вовне, он внутри каждого из нас сидит. Наше второе «я».

      – До к-конца прочти, п-пожалуйста.

      Не вставая с кресла, Крюков дочитал поэму все тем же нейтральным, без «выражения» голосом. Когда он закончил: «…Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах ты ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И разбитое зеркало…», – Селиванов покрутил головой, словно стряхивая наваждение:

      – Убийственно сильная вещь!

      Палец, как нередко бывает в таких случаях, угодил в небо.

      – Дед Желтов ведь еще рассказал Толику, как Есенин покончил с собой. В «Англетере». И продиктовал ему наизусть последние стихи, написанные кровью: «До свиданья, друг мой, до свиданья……» Но Толик их не читал вслух. Он часто напевал другое, на свой собственный мотив: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле. Эту жизнь прожил я словно кстати, заодно с другими на земле…»