которых рыба и какая-то гадость, а еще банки со шпротами и водка. А за столом всякий сброд в наколках и невменяемая бабища.
– Чего морду кривишь опять? Давно не получала? – отчим бахнул по столу кулаком, и начал вставать. – Щас ремень достану, сопля!
Я закатила глаза, выпила чашку воды, и пошла в комнату. Отчим – алкаш, причем алкаш идейный, еще и отсидевший пару раз, но меня никогда не бил, боится. Я тоже много чего боялась раньше – что изобьет, что его дружки меня изнасилуют, а потом устала бояться. Решила, что если хоть кто-то полезет – прирежу, возьму грех на душу. И каждый раз именно это отчим и его собутыльники и видят в моих глазах. Я точно это знаю, отчим сам признался, что взгляд у меня бешеный. Потому и бояться я перестала.
В комнате я застала маму, заплетающую косички Диане.
– Люба, смотри. Мама мне пличёску делает, – пролепетала сестренка. – Давай мама и тебе сделает? Будем с одинаковыми ходить. Ну Люб?
– Не плическу, а прическу. Рррррр, – прорычала я, и поцеловала Дианку в лоб.
– Любаш, я могу котлеток нажарить. Хочешь, в комнату принесу тебе? – мама взглянула на меня заискивающе.
Я не могу с ней разговаривать. Она пьяна, и от этого всегда будет больно. От любви до ненависти, от ненависти до любви, и обратно… снова… и обратно – это про меня и маму. Сколько она обещала бросить пить, и я верила, а потом находила её пьяной, и так по бесконечному кругу. Любовь сменилась на ненависть – горючую, острую, заставляющую творить то, из-за чего Руслан Соколовский несколько лет назад выедал мне мозг нотациями. Сейчас эти два чувства сменяют друг друга.
Я не могу любить маму, которая привела в нашу жизнь алкаша и зэка. Я не могу любить спивающуюся маму, много раз позорившую меня перед кем только можно. И из-за Дианки я не могу её любить – она её в эту жизнь привела, но что это за жизнь такая?!
Но и ненавидеть в полную силу не получается. Смотрю, как мама Диане косы плетет, чувствую, как целует нас перед сном, и не могу. Вот и путаюсь в чувствах, и из-за этого говорить с ней не получается, когда пьяная – то ли обзову её по-всякому, то ли расплачусь. А потому – молчу.
– Люб, я рюмашку всего выпила, не злись. Запах есть, а опьянения нет. Ну так что, котлетки-то будешь? Или картошечки нажарю. Давай?
– Нет, спасибо, – выдавила я.
То ли заботится обо мне, то ли подлизывается, то ли на кухню не терпится вернуться, якобы котлеты жарить, а на самом деле присоединиться к гульбищу. В пятнадцать лет я бы так и выкрикнула маме в лицо, она бы расплакалась, и пошла пить. Сейчас… её выбор. За неё я билась как могла, теперь бьюсь за нас с Дианой.
– Идем в душ, принцесса, – я взяла за руку сестренку, повесив на плечо полотенца.
– А косички не намокнут?
– Голову вечером тебе помоем, не намокнут.
– Это хорошо, – вздохнула Диана.
Мы помылись, погуляли, и лишь вечером вернулись домой.
– Мне пора, – я вошла на кухню, где и застала маму – пьяную, но на ногах.
– Работа?
– Да. Мам, не напивайся сегодня сильно, прошу.
– Я не…
– Не