глотку.
– Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!
«…Ти-и-ну, ти-и-ну», – поет в белокожих куполах Сакре-Кер
монмартрское эхо.
Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,
как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный холст.
Унести домой.
Е-мое! – тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины – он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх…
– Дя-дя! – орет мальчонка,
теребя стоячие деревянные уши коня.
– Ты только не уходи!
Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ:
большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.
Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды,
выходят на мороз смело, как охотники.
Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы.
Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, – эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, —
что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?
Может, немая ты, а?..
Мальчишка тычет Ван-Гога в бок кулаком:
– Поговори-ка с ней!
– Я попытаюсь, – сказал Ван-Гог.
– Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.
Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки —
то ли икона, то ли витраж? —
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала:
не понимаю, мол, не могу себя выразить.
– Немая, – удрученно вздохнул подкидыш, гамен.
Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках —
на фоне музыки,
но музыка не остановилась.
– Же эсь рюский фам, – сказала старуха
сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:
– Русская я, господа славные.
Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.
Он хотел написать ее красками на холсте —
это было ясно как день.
Он поводил в воздухе правою рукой,
изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною