теперь, глядя в глаза, Дима не сомневался, что говорит с котом.
– Я слышу твой голос в голове.
«Серьезно? Ух ты! Ты слышишь вообще все, что я думаю, или только то, что я хотел бы тебе сказать?» – кот так широко открыл глаза, что, казалось, они заняли всю морду.
– Н-незнаю… – неуверенно ответил Дима, – наверное, то, что ты сказать хочешь. Как будто ты просто говоришь. Только в голове. Очень странно.
«Фух!» – в глазах Барса отчетливо читалось облегчение.
– Почему это «фух»? Что ты такого думал, что мне лучше бы не слышать?
«Да ничего особенного, – кот выглядел немного смущенным, – тебе бы разве понравилось, если бы кто-то вдруг получил способность слышать все твои мысли? Вообще – все?»
– Н-н-нда… – он вздохнул, – Пожалуй, не очень.
«То-то же!»
– А давно ты так умеешь?
«Говорить? Да сколько себя помню. Только раньше ты не слышал. Хотя иногда мне казалось, что ты и так все понимаешь».
– Слушай, а с другими котами ты также разговариваешь?
«Да о чем с ними говорить-то? – фыркнул Барс, – хамьё одно! Слушай, вытащи меня из рюкзака, в туалет что-то приспичило. От стресса, наверное».
Дима аккуратно опустил кота на обочину, и деликатно отвернулся. На дороге было пустынно – ни одной машины. И вообще кругом стало как-то очень тихо, словно бы и не в городе. Он с удивлением заметил, что сквозь потрескавшийся асфальт густо пробиваются одуванчики, и другая весенняя растительность. Как это возможно, если тут ездят грузовики? Наплевав на приличия, Дима резко обернулся.
Паровоз
Отделение больницы, где лежала мама, зачем-то построили на самой окраине города. До него сначала нужно долго ехать на троллейбусе, потом пересесть на автобус, который идет по маршруту вдоль озера, по старой разбитой дороге, потом еще шагать вдоль забора, за которым заброшенное железнодорожное депо.
Перед самыми воротами отделения лежал старый ржавеющий паровоз. У него не было кабины, а топку кто-то разворотил – то ли охотники за металлом, то ли взрыв. Внутри котла были видны многочисленные трубки, напоминавшие внутренности огромного моллюска. Паровоз словно был олицетворением смерти, гибели; от него веяло мистической безнадежностью и могильным холодом. Каждый раз проходя мимо, Дима старался не смотреть в ту сторону – но каждый раз словно какая-то сила притягивала его взгляд. Как-то в школе им рассказывали о революционере, которого сожгли в топке паровоза во времена гражданской войны. Почему-то он был уверен, что это произошло в топке именно этого паровоза.
К маме его не пускали. Уже два месяца он приезжал вместе с отцом, просто чтобы поторчать в стерильно-вонючем больничном коридоре, прислушиваясь к тревожным голосам в ординаторской. После этих разговоров отец ему ничего не рассказывал – только бормотал дежурное «все в порядке, мама поправляется», после чего они молча ехали домой. Никто из взрослых не догадывался, насколько у него хороший слух. Дима уже давно уловил непривычное и тревожное слово «энцефалит» – название