Самарий Израилевич Великовский

В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков


Скачать книгу

средь нас именованья нет!

      Зачем же не могу, подхвачен колесницей

      Авроры, мой кумир, вновь встретиться с тобой?

      Зачем в изгнании мне суждено томиться?

      Что общего еще между землей и мной?

      Когда увядший лист слетает на поляну,

      Его подъемлет ветр и гонит под уклон;

      Я тоже желтый лист, и я давно уж вяну:

      Неси ж меня отсель, о бурный аквилон!

«Одиночество». Перевод Б. Лившица[5]

      Уже у раннего Ламартина элегия исподволь переходит в молитвенное славословие небесам; с годами же оно забивает и душит неподдельно личные признания.

      И все же именно «сладкозвучный печальник» Ламартин находится у первоистоков той романтической исповедальности, какой французская лирика во многом обязана своим возрождением в XIX веке.

      По-своему отчетливо эта острейшая потребность излить собственную душу в ее разладе с миром пробивалась в тех случаях, когда такое напряженное самовыражение бывало облечено в одежды иносказания, с виду повествовательно-эпично, как у выступившего вскоре за Ламартином Альфреда де Виньи (1797–1863).

      Принадлежа к потомственному дворянству, так и не пожелавшему внутренне принять жизненный уклад пореволюционной Франции, Виньи, в отличие от Ламартина, пред почел освещенным подмосткам светского Парижа затворничество, которое ухитрялся соблюсти не только в деревенской глуши, но и посреди столичной сутолоки. В молодые годы офицер с завидным будущим, да еще и усматривавший в ратном ремесле едва ли не подвижническую доблесть, он тем не менее довольно рано покинул армию, тяготившую его своими нравами. И затем почти весь тридцатилетний без малого остаток дней провел замкнуто, в презрительной обиде на свой век. Истово и неспешно трудился он над повествованиями о прошлом, работал и для театра, а самые заветные мысли предназначал стихам, собранным посмертно в книге «Сýдьбы» (1864), и своему дневнику, тоже увидевшему свет стараниями его душеприказчиков (1867).

      Подчеркнуто сдержанный поэт-мыслитель, Виньи обычно вкладывает вдумчиво пережитое и страстно передуманное в притчу, почерпнутую из мифа, чаще всего библейского, или перелагающую какой-то памятный случай из жизни. И лишь под самый занавес такой, будто сторонний, «пере сказ» переключается из плоскости повествовательной в плоскость философско-исповедальную, увенчивается при знанием – уроком и заветом, как в «Смерти волка», воспоминании об одной ночной охоте, когда напавшая на след погоня была задержана самцом: вступив в заведомо непосильную для него схватку со сворой собак, он бестрепетно погиб, чтобы дать спастись волчице с ее потомством.

      И скорбно думал я: «О царь всего земного,

      О гордый человек, – увы, какое слово

      И как ты, жалкий, сам его сумел попрать!

      Учись у хищников прекрасных умирать!

      Увидев и познав убожество земное,

      Молчаньем будь велик, оставь глупцам иное.

      Да, я постиг тебя,