Избранное. Мудрость Пушкина. Михаил Осипович Гершензон

двойные, контрастные речения, столь частые у Пушкина, которые обнаруживают сознательность словоупотребления; таковы, например, стихи:

      Вдохни огонь любви в холодные слова

(Послание к гр. М. Ю. Велеурскому),

      И гордый ум не победит

      Любви – холодными словами

(Пробуждение),

                  … стихами

      Горесть сердца услаждал

(К Н. И. Гнедичу, 1807 г.)[28].

      Несравненно чаще он предает термин, впадая в формализм или отвлеченность. Пушкин не мог сказать:

      Когда струей небесных благ

      Я утолю любви желанье

(Надежда),

      или:

      И в осень дней твоих не погасает пламень,

      Текущий с жизнию в крови

(К престарелой красавице), или:

      Любовь еще горит во пламенных мечтах

(Мечта),

      как не мог бы Пушкин сказать:

      Мне готова

      Цепь, сотканна из сует

(К И. А. Петину),

      или:

      Счастлив, счастлив, кто цветами

      Дни любови украшал

(там же),

      или:

      Прерву теперь молчанья узы

      Для друга сердца моего

(Н. И. Гнедичу, 1808 г.),

      или:

      Мечты, повсюду вы меня сопровождали

      И мрачной жизни путь цветами устилали

(Воспоминание, 1807 г.);

      все это цветы бумажные и цепи отвлеченные; Пушкин никогда не употребляет конкретных слов в переносном смысле. Все это с несомненностью свидетельствует об одном: Пушкин безошибочно подбирал свои слова из единого, незыблемого внутреннего образа – идеи, у Батюшкова же такой незыблемой внутренней точки не было, а было лишь некоторое смутное пятно, и потому конкретное слово сплошь и рядом соскальзывало в отвлеченность или пустоту. По верному чутью он сумел разглядеть и поднял с улицы и огранил немало камней, но не узнал в них зиждительной воли; в стройное здание по образу своего духа сложил их уже Пушкин: вот мера – и граница его оригинальности.

      То, что я сказал до сих пор, касается одного гнезда Пушкинского мышления и словоупотребления – его термодинамической психологии. Совершенно тот же результат мы получим при исследовании других подобных гнезд. Остановлюсь еще на двух. В статье «Явь и сон»[29] я разобрал многочисленные заявления Пушкина, рисующие противоположность между дневным, бодрственным состоянием души – и ее самопогруженностью, которую Пушкин определяет, как «забвение» или «сон души». Оказывается, что термин «забвение», именно в этом необычном смысле, употреблял уже Батюшков, притом с тем же знаком превосходства; уже он говорит: «в сладостном забвенье» (Мечта), как Пушкин многократно:

      «В забвенье сладком ловит он», «В забвенье сладком близ друзей» и т. п. Он говорит:

      Но ветров шум и моря колыханье

      На вежды томное забвенье навели

(Тень друга);

      Счастья