парке пруд. Надо оттуда всего белого амура достать. А то он лотосы жрет.
– Да как ты его достанешь? Там его тонны. Да и не пустят, – ответил Петр Гурамович.
Но незнакомец, не слушая, продолжал.
– Еще рыбаков местных надо оттуда шугануть. Ружье вон есть у тебя. Лазят по ночам. Форель тягают. А форель для лотосов хорошо. Если ты всего белого амура выловишь, малька форель пожрет – и будет у меня весь пруд в лотосах.
– Что значит – у тебя?
– Купил я его. Месяц назад. Себе на юбилей.
– Пруд???
– Парк.
– Не понял. А ты кто? Олигарх?
– Можно и так сказать.
Петр Гурамович уставился на шершавое лицо незнакомого старика. В его стриженой бороде запуталась изломанная рачья ножка.
– И на хера тебе наш пруд, если ты олигарх? – посмеиваясь, спросил Петр Гурамович.
– Говорю же – птички, цветочки. Лотосы. На Рублевке они не растут. А в Италию меня больше не пускают. Под санкциями я. Че, ты думаешь, я здесь торчу на лодке этой? Больше не пускают никуда. Тю-тю.
Петр Гурамович дернулся, подскочил, но снова недоверчиво посмотрел на тромбофлебитные узлы и стоптанные мокасины старика и сел обратно на лавочку.
– Хорош дуру гнать.
– Во дает. Не хочешь, не верь.
– А че ты здесь делаешь, на лавочке, если это твоя яхта? – все еще не веря, спросил Петр Гурамович.
– Да жду, пока они угомонятся. Дочка с друзьями гуляет. Я им мешаю, они – мне. Говорю же – тупая, как паровоз.
– Охрана где тогда твоя? – вдруг сообразил Петр Гурамович, прижимая к себе мешок с обрезом.
– А на кой ляд мне охрана? Стукачи одни. Все, кому я мешал, уже лет двадцать никому не мешают, – усмехнулся незнакомец и отхлебнул из бутылки граппы.
– Подожди. Как звать тебя?
– Миша. Миша Врубель.
Петр Гурамович резко встал, покачнулся и вцепился в мешок с обрезом так, что белые полукруги под его черными ногтями побелели еще сильнее.
В висках застучал зэковский поезд, везущий Петра Гурамовича по этапу на Дальний Восток. Сквозь устричный ветер Имеретинки пахнуло капустной баландой. И этот запах, и этот стук вдруг показались не страшными, а долгожданными.
Петр Гурамович хватанул ртом побольше воздуха, как пойманный белый амур, и стал крутить головой, ища поддержки у винограда, у пассифлоры, хоть бы даже у ночной красавицы. Но бетонные челюсти терминала были голы, как обглоданная голова тупорылой акулы – маленькой, злой, единственной в Черном море акулы, и только шептались бледные лопасти усаженных в кадки бананов да жались друг к другу их недоношенные плоды, обреченные на ежегодное мертворождение в этом климате, притворяющемся субтропиками.
– Полтинник буду в месяц тебе платить. А беламура сколько поймаешь – весь твой. Хочешь, вяль его, хочешь – копти, – сказал Майкл Врубель, продолжая разглядывать огоньки парусников, изредка выныривающие из черноты горизонта.
Ближе к осени черепахи стали чаще выползать на островок у южной стороны пруда, карабкаться на валуны, падать с них, вызывая хохот поредевшей толпы отдыхающих. Работники в желтых жилетах делали стрижку заросшим