мушкеты, слышалась приглушенная ругань капралов, но я ни на что не обращал внимания, как будто не имел никакого отношения к происходящему. Словно кто-то тянул и тянул меня вперед. Возможно, это был ангел смерти.
Наконец, движимый каким-то болезненным, неостановимым любопытством, я, ни от кого не скрываясь и не спускаясь в ходы сообщения, добрался почти до самых первых рядов, разглядел неровно построенные батальонные каре и изготовленную к битве батарею, смотревшую тонкими жерлами за нависший горизонт. Здесь меня заметил офицер, бежавший вдоль заряжавшей ружья пехотной линии, и громко ругаясь приказал убираться. Я вздрогнул, опомнился, увидел вокруг оперившиеся штыками полки и побежал назад, к своим обозникам.
Теперь мне кажется, что, бросив последний взгляд в низину, откуда должно было придти неизведанное и для многих смертельное сегодня, я успел разобрать уже знакомую картину: грязные комья низких облаков и гладкие квадраты марширующих в разные стороны пруссаков, статных пехотинцев, оттягивающих при движении носки сапог, как будто они находятся не в силезском поле, а на плацу в центре Берлина. Невообразимое зрелище, которое могло бы поразить человека невоенного, но я-то к тому времени прекрасно понимал разницу между войной и маневрами. Было ясно, что еще мгновение – вздернутся пушечные шеи, качнутся при отдаче колеса и весь этот искусственный парад будет изорван картечью, распадется на кровавые клочья и песчаные брызги. И все равно – он внушал какой-то страх, завораживал, вселял не испытанное доселе оцепенение.
Да, спустя секунду я с радостью подчинился приказу, сдобренному упоминанием моей матери, и через несколько минут снова увидел лазаретные палатки. Долго не мог отдышаться, но слушал – и слышал. Очень скоро и почти одновременно раздались пушечные разрывы и победные крики. Почему-то только с одного фланга. После недолгой паузы шум перепрыгнул ближе, потом еще ближе, но по-прежнему доносился только с одной стороны. Удар – ядро легло шагах в сорока, и я невольно присел. Обозные лошади нестройным хором заржали, дернулись, но не двинулись с места: их стреножили крепко, без фокусов. И тут же пошли, нет, побежали, не в лазарет, не на перевязку, не ко мне – мимо, все быстрее и быстрее понеслись спотыкающиеся, ничего не соображающие раненые. Еще несколько минут, их стали обгонять невредимые, но тоже бледные солдаты в растрепанной форме. Они кричали что-то о конной атаке с фланга и о том, что прусские гусары никого не щадят. Я сразу понял, что мы разбиты.
За эту битву я был тоже награжден, потому что, перевязывая тех, что свалился неподалеку от нашего расположения, не успел дать приказ об отходе и, чуть ли не один в целой армии, не покинул поле битвы. На подводах было в изобилии льняных и хлопковых повязок, корпии, жгутов, бидонов с маслом, дегтем, скипидаром – я использовал все.
Нет, я не хвалюсь. Чем здесь хвалиться, я ведь ничего не понял, ничего не заметил. Ни на что не обращал внимания. Мое поле зрения сузилось до минимума – я видел одни