попятился обратно в спальню, в которой, похоже, чувствовал себя как дома. Потом раздумал отступать и протянул мне руку.
– Генри, – представился он.
Ноги у меня приросли к полу, но я все же пожала протянутую руку, как будто ничего особенного не происходило.
Мама в ужасе поднесла пальцы ко рту. На миг мне почудилось, что ее мучает стыд. Но тут она дотронулась до моей щеки сначала тыльной, потом внутренней стороной ладони и прошептала:
– Что ты сделала со своим платьем?!
Касательно Генри
Если бы я составляла рейтинг – придет же такое в голову! – этот день явно не мог бы претендовать на звание лучшего в моей жизни.
Я сидела в столовой вместе с мамой. Мы обе переоделись в джинсы и футболки с длинным рукавом, а мое платье перекинули через дверь. Между нами висело неприязненное молчание.
Генри ушел. Мама попрощалась с ним на крыльце, пока я стояла и ждала, чтобы он отчалил. Точно такая же история произошла со мной в выпускном классе, когда за мной ухаживал татуированный хулиган Лу Эммет. Только теперь мы с мамой поменялись ролями.
Она налила себе кофе, избегая смотреть мне в глаза. Заговаривать я не собиралась. В другой раз я бы наклонилась к ней через стол, попробовала как-то облегчить тяжелый разговор, но только не сегодня. Маме придется первой нарушить молчание – придется придумать, как все объяснить.
Я разглядывала фотографии, висящие у нее за спиной, на которых была запечатлена вся их с папой совместная жизнь – начиная с маминого переезда на виноградник и даже еще раньше. На моей любимой фотографии мама в длинном черном платье, тогда еще виолончелистка в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, улыбалась на камеру, прижимая к себе инструмент. Сидящая передо мной женщина удивительно напоминала девушку на снимке: те же длинные кудрявые волосы, широкие скулы, чуть скошенный на сторону нос. И по-прежнему ни грамма косметики – мама в ней не нуждалась.
Рядом с этим портретом висела фотография, на которой я играла в софтбол. Я росла настоящей пацанкой – не хотела отстать от братьев. Носила только футболки и кеды, а волосы собирала в простой хвост. И все же сходство было разительное: те же кудри, только темные, тот же нос. Глаза темно-зеленые, как у отца, а разрез мамин.
Мама говорила, что я ее точная копия, только папиной расцветки. Однако переезд в Лос-Анджелес меня преобразил. Этот город меняет всех – незаметно, понемногу, пока ты не перестаешь сама себя узнавать. Вращаясь среди роскошных женщин, частых гостий на занятиях по йоге и вечеринках, я начала обращать внимание на то, о чем не задумывалась раньше. Возможно, если бы я перебралась из Сономы в Нью-Йорк или Чикаго, эффект был бы тем же. Но я переехала именно в Лос-Анджелес, где и постигла искусство, которому не научишься, живя среди фермеров. Искусство выглядеть и чувствовать себя сексуальной.
Мое преображение прослеживалось по фотографиям на стене. Мама шутила, что из более темной ее копии я превратилась в более гламурную – этакую кинозвезду. В ответ я уверяла, что сравнения с настоящими кинозвездами мне не выдержать: чтобы убедиться, достаточно