оставим Стефко экипаж…
Корда поморщился: все шло не по правилам. Он поднял с земли брошенные клинки, протянул Стефану:
– Который твой?
– Этот. – Он взял саблю Стацинского. Корда, благослови его Мать, в оружии разбирался куда хуже, чем в дуэльных правилах. Потом можно будет сказать, что перепутал…
Наконец они уехали; кучер в оставшейся карете клевал носом. Тени были жидкими, свет сероватым. Стефан побрел, не особо разбирая дороги, внутрь развалин. От церкви уцелела только колокольня, вздымающаяся вверх. Рядом – в беспорядке валяющиеся камни, обломки стен, мусор. Стефан присел на один из обломков, положил рядом чужую саблю.
Если б они задержались, он бы, наверное, выволок раненого из кареты и докончил то, что начал, вылакав чистую горячую кровь. И ведь воевал уже, видел всего этого предостаточно… не было такого. Значит, Войцеховский прав, теперь будет только хуже…
Отпусти… Ты такой же…
Оборотень знал, что говорил. Они оба звери.
По камням ловко проскакала ворона, скосила на Стефана умный черный глаз.
– Иди-ка сюда, – подозвал Стефан. – Иди…
Птица подошла, будто по приказу, замерла вопросительно. Стефан протянул руку – пальцы сомкнулись на горле, ворона запоздало рванулась, потом затихла, видно притворившись мертвой. Сердце в хрупком тельце ходило ходуном.
Тоже кровь. Тоже жизнь.
А пить так хочется…
Как вам это, ваше величество? Советник по иностранным делам, который убивает птиц, чтоб хоть чуть-чуть утолить жажду…
Не думай о цесаре.
Мягкий, четкий голос – будто над самым ухом:
Не думай о цесаре. Не думай ни о ком. Что они знают о жажде? Ты болен, тебе нужно напиться…
Голос приносил облегчение, как прохладный ветерок. Облегчение – и желание повиноваться.
Сделай это, Стефан, это даже не человек, птица, ее кровь не так сладка, но все равно несет жизнь…
Сделай это… Тебе больно, тебе нужно утешиться.
Пей…
– Прочь!
Его крик вспугнул эхо, засевшее в разрушенных стенах. Отпущенная на волю ворона панически взмахнула крыльями, завалилась набок, похромала и тяжело снялась с места. Пропала.
…Зверь, как тот оборотень. Может быть, следовало дать Стацинскому себя убить.
Облака рассеялись, золотистое, радостное солнце озарило старую церковь, и дорогу, и поля, засеянные рожью. Стефан поднял глаза к свету и сидел так долго, несмотря на чудовищную резь в глазах. Потом вытер слезы, поднял саблю и рассмотрел ее. Хороший клинок, кажется дражанской работы: только в Драгокраине украшали лезвия насечкой. Золотой… или серебряной. Стефан осторожно тронул лезвие – и тут же отдернул руку, потряс в воздухе, остужая пальцы. Мать его знает, что это за сплав, но без серебра не обошлось.
Скорее всего, клинок и предназначен для таких, как Стефан. Что там говорил Войцеховский? «В Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств». Нужно порасспрашивать Стацинского об этих знакомствах, когда тот придет