о домовых. Наконец, когда он уже начал терять надежду, появилось нечто похожее:
«Домовые – это не черти, а скорее всего, души людей, оставшиеся рядом со своим жильем и не взятые по каким-то причинам Господом в Царствие Небесное. От этого они злобны норовом и от них следует ждать нехороших дел. В каких случаях они становятся видимыми, не ясно. Возможно, когда захотят того сами. Одно только верно: они относятся к нечистой силе, Господней благодати лишены и при крестном знамении исчезают. Особенно сильно на них влияет молитва Честному Животворящему Кресту».
«Ну, тут ничего нового для меня нет – подумал Филофей, – хотя теперь знаю, как его изгонять. А дальше-то как быть?» Но тетрадка далее переходила на повествования о черной магии, и это к делу касательства не имело. Бричкин лег спать в задумчивости и неопределенности. Однако мысли о том, что из музея лучше бы уволиться, он не допускал.
* * *
Филофей Бричкин спал тревожным и неприятным сном, не подозревая, что в музее также происходят своего рода неприятности.
И неприятности эти имеют самое непосредственное отношение к экспонатам. Не будем уходить в сторону и рассказывать об искусстве создания музейных коллекций. В этом искусстве больше от мистики, чем от науки. Но составлять такие коллекции людям бесчувственным, а тем более нерелигиозным, а значит, безнравственным, категорически запрещается. Вы, однако, понимаете, что окояновский музей составляли советские работники, очень далекие от подобных требований. Вот и оказалась сабля Федора Собакина, командира местного отряда ЧОН, над портретом Фани Кац, уполномоченной по борьбе с детской беспризорностью. Мы-то теперь понимаем, что холодное оружие, срубившее не одну бандитскую голову, не может быть мертвым куском железа. Это своего рода оголенный нерв, источающий в пространство черный ток. Повесьте такую саблю у себя над кроватью и посмотрите, что будет. А она уже шестьдесят лет занесена над нежнейшей Фаней Кац, которая всю свою душу отдавала беспризорным оборвышам, пока ее не обвинили в связях с японской разведкой. Полвека она терпела это немыслимое соседство. А куда было деваться, когда в музее застыли торжественные и грозные звуки «Марсельезы», и любое движение против них рассматривалось музейным населением как измена делу революции?
Фаня терпела и мучилась, хотя при жизни была не прочь повеселиться и соединить свою плоть в резвых играх с каким-нибудь революционером. А изменить сложившееся положение ей очень хотелось, и она ждала своего часа. Желание это было естественным, ибо как мы с Вами знаем из истории Отечества, истоком многих народных начинаний, кончавшихся, как правило, плохо, являлась резвость наших еврейских сограждан. Были, правда, исключения, вроде вольниц Разина и Пугачева. Здесь патриотическим историкам не удалось раскопать шустрое еврейское копошенье. А в остальных случаях – будьте любезны. Вот и в окояновском музее, никто иная,