Dieu nous garde[13].
Я молчу; кажется, что вокруг нас сгустилась тьма.
– Будем молиться, – добавляет maman, – чтобы этот брак с испанцем принес короне наследников.
– А когда вы выйдете замуж, – говорю я, меняя тему, – мне позволят покинуть двор и уехать с вами? Что, если королева захочет, чтобы я осталась?
– У королевы теперь есть муж и, если Бог будет к нам милостив, скоро появится ребенок.
Я понимаю: она имеет в виду, что, став матерью, королева избавится от потребности нянчить меня, как куклу.
– Это все, чего я хочу, maman – быть с вами.
– Так и будет. – Она достает из-за корсажа ароматический шарик, кладет на подушку, и меня окутывает нежный аромат лаванды. – Спи, моя маленькая. Это поможет тебе уснуть.
– Maman, иногда я думаю, что со мной будет? Никто не захочет взять меня в жены, хоть во мне и течет королевская кровь. – Разве только, с горечью думаю я, найдется какой-нибудь благородный юноша с одной ногой или с двумя головами – другому я не подойду.
– Не терзай себя такими мыслями, Мышка. Ne t’inquiètes pas[14].
Но терзать себя мыслями неизбежно – не этими, так другими. Так страшно потеряв отца и сестру, я поневоле страшусь за остальных в семье – и думаю о том, что же будет теперь с Кэтрин. Ведь она следующая. А что, если я потеряю и maman, и остаток своих дней проведу сиротой под опекунством короны? Меня будут таскать из дворца в дворец, как ненужную вещь… Знаю, грешно думать только о себе, – но страх снедает меня, как лихорадка. Я закрываю глаза и заставляю себя думать о другом будущем: о тихой простой жизни где-нибудь в деревне, подальше от королей и королевских дворов. Там, где девочек не превращают в пешки в игре престолов.
Левина
Ладгейт, июль 1554
Левина любуется спящим сыном. Маркус беззаботно раскинулся на скамье во внутреннем дворе дома; у его ног так же безмятежно дремлет на солнышке Герой. Трудно поверить, что шестнадцать лет назад она качала сына на руках – крохотного, завернутого в пеленки; теперь Маркус становится мужчиной, и совсем скоро ей придется сделать то, с чем трудно смириться каждой матери – отпустить сына в свободный полет. От этой мысли сжимается сердце. Маркус появился на свет намного раньше срока, никто не верил, что он выживет. Иные шептались: чего еще ждать, когда женщина занята мужской работой! Все эти краски и растворы, с которыми она возится, отравили ее чрево – у такой женщины и не мог родиться здоровый ребенок! Только Маркус выжил, окреп, вырос здоровым и сильным. Сплетницам из Брюгге пришлось прикусить языки. Любопытно, что бы они сказали, если бы узнали, что после Маркуса она потеряла способность иметь детей? Наверное, радовались бы, ведь оказались правы. Однако их семья переселилась в Лондон, а Брюгге превратился в отдаленное воспоминание. Ладгейтские кумушки при встречах демонстрируют ей неизменное уважение – должно быть, из-за ее положения при дворе; но в этом ощущается холодок, и она знает, все они уверены – ее занятие гневит Бога. Кого ни возьми, в Брюгге или в Лондоне, каждый точно знает, что одобряет