что-нибудь!
Георг касается ее руки. На кисти у него, в развилке меж набухшими венами, она замечает темное пигментное пятно, которого раньше здесь не было. Еще несколько лет, и муж превратится в старика. Время бежит неумолимо; им с Георгом не стать снова молодыми – а Хью Латимеру никогда не состариться; при этой мысли глаза ее тяжелеют от непролитых слез.
– Отправим Маркуса в Брюгге к твоим родителям, – говорит она.
Но все еще думает о Хью Латимере, о его последних словах, прозвучавших, когда палачи запалили костер. «Настанет день, – так сказал он, спокойно и звучно, – когда тьма костров сменится светом истинным; и этот свет вам не погасить». Какая убежденность – и сколько мужества! Хотела бы Левина иметь хоть вполовину столь же сильную веру! Увы, ее душа полна сомнений и страха за себя. Хоть она и делает то немногое, что может, чтобы тьма не поглотила свет; уже не раз она отсылала в Женеву рассказы свидетелей о тех ужасах и злодеяниях, что творятся в Англии в царствование королевы Марии. К некоторым историям прилагала свои рисунки – наброски пером или углем. Особенно памятен ей рассказ о женщине с острова Мэн, что родила на костре. Левина никогда не была на острове Мэн, даже не слышала о нем прежде, но сожжений видела уже достаточно, и ей не составило труда вообразить всю картину: толпа, окружившая костер, пламя, лижущее ноги несчастной женщины, ее распяленный в крике рот, и – страшно даже думать – священник, швыряющий младенца обратно в костер, чтобы он сгорел вместе с матерью. Этот рисунок ей пришлось не раз бросать и начинать сызнова: чернила расплывались от слез.
– Кстати, а где Маркус? – спрашивает вдруг Георг как ни в чем не бывало, словно позабыв, что ведет жаркий спор. Впрочем, в последние дни они постоянно спорят.
– Пошел на свидание с дочкой Кэрратов. С цветами!
При мысли, что Маркус ухаживает за девушкой, она невольно улыбается. Трудно поверить, что ее сын – уже совсем мужчина! Девятнадцать лет – достаточно… почти для всего. Например, для того чтобы быть призванным в королевскую армию и идти воевать с французами. Ей представляется поле боя, усеянное мертвыми и умирающими; искаженные болью лица, изуродованные, корчащиеся в муках тела – словно сцена с полотна Босха. В самом деле, лучше бы Маркусу уехать в Брюгге. Хотя безопасно ли там? Ведь Брюгге принадлежит императору. Но, как бы там ни было, сейчас на Континенте лучше, чем в Англии.
– С Элис Кэррат? Что ж, могло быть и хуже! – ворчит Георг, а затем, словно вдруг вспомнив, о чем они говорили, добавляет: – А мы, Ви́на? Мы ведь тоже можем уехать с ним вместе.
Этот разговор повторяется между ними снова и снова.
– Нет, – коротко отвечает Левина и встряхивает головой, стараясь изгнать из мыслей ужасные образы.
Не только на поле боя гибнут невинные. Нынче никто, нигде не в безопасности. Даже в последние годы правления Генриха Восьмого, когда весь двор ходил на цыпочках, когда не понимали, во что нынче требуется верить, – и тогда было не так, как сейчас. Теперь достаточно малейшей тени