красивыми. Некоторые из них не отличались чересчур строгими нравами. Все это сначала привлекало и пленяло будущего преобразователя.
В течение семи лет регентства, несмотря на тенденции Софьи и Василия Голицына, история цивилизации России отмечает мало светлых дней. Правительство чувствовало себя плохо, находилось в положении неуверенном и беспокойном, боролось с первого до последнего дня за свое существование и заботилось только о самосохранении. Но после переворота 1689 г. и в продолжение семи следующих лет было еще хуже. Это была откровенно ретроградная реакция против прогресса. Петр здесь был ни при чем, но он ничему не мешал. Он не виновен ни в указе, изгонявшем иезуитов, ни в приговоре, благодаря которому мистик Кульман был сожжен живым на Красной площади; все это делалось по приказанию патриарха Иоакима, авторитет которого преобладал до марта 1690 года, года его смерти. В своем завещании этот духовный пастырь советует молодому царю не доверять командования армией еретикам и уничтожить протестантские церкви в Слободе.[3] Но Петр не хотел слушаться его, он даже желал назначить ему более либерального преемника в лице псковского митрополита Маркела. Но он еще не был хозяином. Маркел не был утвержден по трем причинам: 1) потому, что он говорил на варварских языках (латинском и французском); 2) потому что у него борода не желаемых размеров; 3) потому что он сажал своего кучера на козлы повозки, вместо того чтобы сажать его на одну из упряжных лошадей. В июле 1690 года Гордон пишет одному из своих друзей в Лондоне: «Я еще при дворе, что причиняет мне много расходов и беспокойства. Мне обещают хорошую награду, но до сих пор я еще ничего не получил. Когда молодой царь возьмет управление в свои руки, я не сомневаюсь, что буду удовлетворен». Но молодой царь не торопится, его никогда не было там, где интересы управления требовали его присутствия. Где же он? Очень часто в Слободе в доме Лефорта. Он там обедал до двух или трех раз в неделю. Часто также, проводя целый день у своего нового друга, он оставался там до следующего дня. Мало-помалу он вводил туда и других своих товарищей. Вскоре все они там стали чувствовать себя как дома, и тогда кирпичный дворец заменил деревянный дом фаворита. Во дворце устроен был бальный зал на 500 человек, столовая, обтянутая кордовской кожей, спальня желтого дамà «с кроватью вышиною в три локтя и великолепным красным гарнитуром», картинная галерея…
Вся эта роскошь была не только не для Лефорта, но даже не для Петра, который очень мало об этом заботился. Молодой царь вводил систему, которой он остался верен на всю жизнь. Позднее в Петербурге, живя в маленьком домике, он пожелал, чтобы у Меньшикова был еще более роскошный дворец, но он свалил на него и его жилище все приемы и дворцовые празднества. Дворец Лефорта сделался таким образом отделением недостаточно обширного помещения в Преображенском и в то же время чем-то вроде казино. Последние сады Слободы соприкасались с селом, где вырос Петр. В Слободе