кое количество вещей, что иногда становится страшно. Читая старые переписки, просматривая завалы фотографий, слушая рассказы близких, только диву даёшься: а что ещё я не помню? Как можно быть уверенным, что я – это я, если значительная часть моей жизни от меня ускользнула? Улетела пылинками по ветру, осела чешуйками на дно морское.
Говорят, глубоко в океане постоянно идёт снег. Это оседают частицы бесчисленных существ, которые когда-то жили. В каком-то смысле, мы все живём посреди этого страшного снегопада.
С некоторой натяжкой, эту книгу можно считать наиболее полным моим сборником. Сюда вошло как то, что было написано после «Птиц», так и то, что было издано раньше (но не всё из этого выходило в печатном виде). Некоторые старые стихотворения содержат серьёзные правки, так что их и не узнать.
Я постарался собрать под этой обложкой вещи, за которые не стыдно. Результат вышел спорным, но темы некоторых произведений показались достаточно важными, чтобы включить их в книгу, отражающую личную историю автора с её действующими силами, внутренней мифологией, декорациями и попытками создать что-то, кроме пыли.
Песни ноября
Начало осени
Параллельный аллей аллели,
детский город в осеннем сквере.
Будто жёлуди под ногой
дни хрустят.
И шумит прибой,
отмывая меня от грязи
из которой выходят в князи,
округляя и вороша,
то, чем мучается душа.
Шорох камушков еле слышен.
Мы как дети: на стенах пишем,
мутим воду и топчем мох,
принимая глоток за вдох.
Мысли на малой родине
В прозрачном подмосковном сентябре
я утопаю, столь же в нём типичен,
как лужа на раздолбанном дворе.
Его прохладный воздух мне привычен.
В нём вся моя судьба растворена,
её истоки и её извивы.
Из этой точки вся она видна,
ведь это точка схода перспективы.
В других местах (и я себе не вру)
я приживаюсь псом худым лохматым.
А если не пришёлся ко двору,
и гонят – не беда, вернусь обратно
в холодный воздух, золотистый свет.
Не то чтоб я любил здесь находиться.
Здесь перспективе дальше хода нет,
а надо ж ей куда-нибудь сходиться.
Здесь ностальгии горькое вино
прохладною рекой меня уносит.
И если дна достичь мне суждено,
то это будет где-то здесь же, в осень.
Любовь моя
Любовь моя, я был к себе жесток,
и слабость, как всегда, тому причина.
Неважно кто ты – женщина, мужчина,
так просто пасть иль выстрелить в висок,
так просто потешаться над другим,
убогому не выступив защитой,
лить слёзы у разбитого корыта,
и ждать, что тьма развеется как дым,
все глубже опускаясь в тесноту
уютной ночи, где ни вдох ни выдох
не оживляют грудь кариатиды
и не выводят углекислоту.
И вот – лежу, хватая воздух ртом,
у ног твоих на побережье рая.
Я столько сил потратил, умирая,
что жить мне адским кажется трудом.
Любовь моя, я понял лишь одно —
ни времени, ни нас не существует.
А тот, кого не поминают всуе —
в глазу слепого зрячее пятно.
Но этим знаньям, право, грош цена
теперь, когда я сточен до предела.
Скажи, зачем и для какого дела
я не жалел бумаги и вина
в уютной тьме минуя феврали,
жалея лишь себя, да свежий воздух?
Жестока жалость, неспособны слёзы
ни жизнь вернуть, ни жажду утолить.
Любовь моя, я много чересчур
наговорил, что слабость для поэта.
Я знаю, ты простишь мне даже это,
а значит – я и сам себя прощу.
Песни ноября
Пустые дёсны обнажил отлив,
и лёд набился в тёмный зев канала.
Из песен ноября ушёл надрыв,
он стал другим.
И ты другою стала.
Ты стала суше, чище и сильней.
Так дерево, утратившее корни,
под остриями одиноких дней
приобретает