начала отвечать дрожащим голосом.
– Невский переименовали, он теперь Двадцать пятого Октября. Гагаринская, помнишь, где Ванина гимназия, она теперь Герцена. Зато на Марсовом поле теперь красиво будет, там весной парк сделали, дорожки всякие… Помнишь, какая там всегда грязь была? А теперь всё травкой засеяли. Памятник поставили. Только тоже переименовали. В площадь Жертв революции…
Вдруг Сергей Иванович увидел очередные трамвайные пути, рванул к ним, тронул носком сапога, и тут разразилась самая настоящая буря.
– Да что же это такое, – кричал он, – да тут же всё сгнило, гайки расшатались, ещё чуть – и вагоны с рельсов сойдут! Люди покалечатся!
Сергей Иванович бушевал бы ещё долго, если бы не заметил, что Маша стоит и тихо плачет. Всю его злость сразу как рукой сняло.
– Не плачь. Прости меня, что я, дурак, на тебя кричу. Сам тебя здесь бросил… И город свой бросил… Ой, что это там?
Маша проследила за взглядом мужа и улыбнулась.
– Представляешь, в городе всего-то полдюжины магазинов осталось, и почти все почему-то цветочные…
Морозов рванул к магазину и через минуту вернулся с букетом пушистых хризантем.
– Самой лучшей жене на свете, – сказал он и протянул цветы Маше.
Хризантемы жёлтым огнём горели посреди унылой улицы серого города. Маша шла, нежно прижав их к себе, но они были настолько яркими, настолько «не из этой жизни», что люди оборачивались Маше вслед. Кто-то улыбался, кто-то останавливался в недоумении.
А Сергей Иванович, неожиданно придя в хорошее расположение духа, по-хозяйски разглядывал улицы, гладил облупившиеся стены домов.
– Ничего, – бубнил он себе под нос, – всё образуется. Раз цветы есть, значит жив город, починим, подправим… Всё будет хорошо, самое страшное уже позади…
Когда вернулись, снова пили чай, точнее, горячую, чуть подкрашенную воду. Морозов сидел в шинели. Маша смотрела на неё и не могла понять, офицерская шинель или солдатская. Провела рукой по сукну и решила – офицерская, солдатские, кажется, грубее.
Заходили поздороваться соседки, Маша теперь занимала только одну комнату в их большой квартире.
– Да и зачем мне больше? Всё равно их не согреть… Да и страшно было одной. Давай я тебе в твою чашку чай налью, я её сохранила. Сейчас даже чашку в городе не купишь.
– А еду?
– Ну, что-то по карточкам дают, мне одной много не нужно… А многое крестьяне привозят. Видел, у нас теперь на каждой трамвайной остановке рынок? Кто яйца продаёт, кто яблоки… Рынки-то большие тоже все закрыли.
Маша рассказывала ещё долго. О том, как служила в госпитале сестрой милосердия, как осталась одна – кто уехал в Москву, кто вообще за границу. Машу с собой звали, но она отказалась, боялась, что муж приедет, а её не найдёт.
Рассказывала, как тяжело ей там работалось:
– Лекарств-то почти нет… А люди ослаблены, питаются плохо, особенно детки…
Тут губы у Маши предательски задрожали, и она сменила тему.
– Так что я решила