лаками, из которых проглядывала бледная, зеленоватая лазурь севера. Издалека не доходил ни один голос, на полях не видно было движения и жизни. Только кое-где на охотничьих тропках и трактах, которые перерезали кривыми поясками поля и луга, маячили, как муравьи, трудноразличимые фигуры.
Тишина вечера и осени укачивала мир Божий ко сну…
У открытого окна Краковского замка, на первом этаже, сидела прекрасная девушка.
Отблеск вечернего света чудесно обливал её лицо своим мягким блеском. Она сидела, словно должна была служить моделью для картины Луини и Беллини, одному из тех итальянских художников, которые последние женские идеалы, словно прощаясь с ними, перенесли на полотно.
Дивное личико с правильными чертами, свежее, хотя бледное, также напоминало камею руки мастера, вырезанную на дорогом камне. Печаль и тоска придавали поэтичное выражение этому облику мадонны.
Она смотрела в окно на далёкие луга, но, наверное, ничего не видела, кроме того, что рисовалось на тёмном фоне её души. По нему проходили какие-то тени прошлого или надежд.
Неподвижные чёрные глаза будто плавали в слезах, которые наполняли их и упасть из них не могли, так же как грусть её не могла выйти из души на свет.
Это была необычная красота. Мраморные черты классического очарования, вырезанные смелыми, но в то же время мягкими линиями, окружали пышные волосы, частью сплетённые и локонами ниспадающие на плечи, того особенного цвета, который любили венецианские мастера. Тёмные брови, чёрные глаза были дивно оттенены золотистыми косами, даже блестящими, такой яркий был у них цвет. Маленькие губки, в данный момент сжатые, закрылись горькой улыбкой и, казалось, упрекают в разочаровании судьбу и мир, судьбу и людей.
Как будто застывшая от этой боли, она неподвижно сидела, опустив руки на колени. Давно выпавшая из них работа, красочная вышивка на шёлке, лежала вместе с клубочком у её ног. В нише окна, которое находилось в толстой стене, оправленное рамой, была маленькая комнатка.
Наряд девушки был очень пикантный и изящный. Платье из тяжёлой шёлковой ткани, переливающейся зеленью и желтизной, было всё обшито лентами, шёлковыми шнурами, кокардами и стеклянным бисером. Ему соответствовал богато убранный пояс с сумочкой, а туфельки, концы которых высовывались из-под платья, также были подобраны ко всему наряду.
Комнатка, слабо освещённая тем окном, не слишком украшенная, с изящными сводами, окрашенная и позолоченная, несмотря на полумрак, какой в ней царил, имела в себе что-то молодое и весёлое, как бы предназначена была для счастливого гнёздышка.
Грустное лицо на её фоне смотрелось странно.
Всё, что в этом XVI веке, любящем изысканности, ароматы, цвета, роскошь, можно было собрать, чтобы, как игрушку, украсить желище избалованной девушки, собрали для украшения покоя.
Мраморный пол, о котором только у порога можно было догадаться, покрывал восточный ковёр предивной гармонии красок, очень смело смешанных… мраморный камин украшали две женские кариатиды, улыбающиеся, несмотря на вес, который поднимали. Их опоясывали венки цветов и листья, брошенные с великим мастерством. Над ними висело венецианское зеркало в раме из стеклянных украшений, сверкающих, как бриллианты, а на камине стояли чудесные безделушки, вырезанные из стекла, майолики, золота и серебра. В одной из ваз увядал букет осенних цветов.
Возле одной из стен стояли стулья из дерева, искусно покрытого резьбой, по которым бегали золотистые нити. Стол, покрытый лёгкой скатертью, почти весь был также завален безделушками, которые своими формами притягивали глаза. На нём стояли шкатулки, сделанные из чёрного дерева, слоновой кости, янтаря и золота, баночки изящных форм, на крышках которых поднимались статуэтки, кубки различного размера и формы. Вместе с небрежно брошенным на него шёлковым платком складывалась картинка привлекательная и богатая.
На одном из стульев была видна пренебрежительно брошенная красивая цитра, также искусно инкрустированная, с голубой лентой. У камина, в затемнённом уголке, полуоткрытые дверцы, которые заслоняла висящая перед ними тяжёлая портьера, позволяли разглядеть в другой комнате кроватку на резных столбиках, с шёлковыми одеялами, над покрывалом которой поднимались букеты перьев.
Всё там имело впечатление мягкости, изнеженности, любви к жизни, сновидений и удовольствий. Грустная девушка среди этой роскоши и игрушек поражала как непонятное противоречие.
Вчера там всё, должно быть, было песней, счастьем, весельем, забвением грусти жизни; а сегодня?
Сегодня с безвольно опущенными белыми ручками, на пальцах которых блестели драгоценные кольца, девушка сидела как птичка в клетке, задумчивая, окаменелая.
Вечер постепенно терял яркие огни заката, отдалённые краски серели и какой-то туман, как полупрозрачная занавесь, казалось, отделяет их от смотрящей.
Одна за другой исчезали краски, стирались формы, сливались предметы – даль исчезла уже в полумраках. Только на руках отражался ещё горячий блеск солнечных лучей… и кое-где маленькие стёклышки домов сверкали как глаза чудовищ. Но девушка, казалось,