знаешь, этот вопрос – он умилил меня так, как давно уже ничего не умиляло. Я взял ее руку и поднес к губам. Она вздрогнула.
Потом я развел огонь в камине. Ночная температура в европейских горах даже летом близка к полярной. Я смотрел, как пламя лижет потрескивающие поленья, изгибаясь с грацией Саломеи под семью покрывалами[58]. Десятки таких «саломей» озаряли комнату пляшущими отсветами, наполняя ликованием мою душу. Я с боязливым почтением поглядывал на деревянную лестницу, которой предстояло нынче привести меня в рай для живых. Рядом, в кухне, хозяйничала Пас, и оттуда на меня накатывали жаркие волны любви. Ибо тот, кто готовит для вас еду, наверняка желает вам добра. Девушка XXI века, которая – после десятилетий феминизма – не сует в микроволновку полуфабрикаты, а экономно срезает тонкую кожуру с красивых овощей, обнажая их оранжевую, красную или солнечно-желтую плоть, потом режет их остро наточенным ножом и подрумянивает в сковороде на оливковом масле; девушка, готовая плакать от запаха лука, который никогда не сдается без боя; девушка, которая выкладывает – как она сейчас – круглый хлеб на блюдо, ставит на стол тарелку салата из помидоров, таких же пунцовых, как ее щеки во время любви, и ломти окорока pata negra с ореховым привкусом, – эта девушка влюблена.
Точно так же, как влюблен мужчина, который протягивает ей бокал вина, спокойно улыбаясь и не вкладывая в эту улыбку никакого расчета – только всю свою душу.
Я любил Пас. Я и сегодня люблю ее. Что я могу тебе рассказать о случившемся в этом бывшем хлеву, высоко в горах? Что мы тогда сказали друг другу? Не так уж и много. Больше неотрывно смотрели – я на нее, она на меня – почти в полном молчании. И, поскольку она посвятила меня в свое детство, я посвятил ее в свое. Описал ей Этрета, окаменелые аммониты[59], которые я разыскивал там вместе с отцом, коробку с моими сокровищами, где покоилась медаль Святого Христофора, засушенный морской конек и акулий зуб, найденный в меловых скалах Брюневаля. Вспомнил про своего обожаемого деда, который рассказывал мне легенды о корсарах, объяснял, что такое «марсовый», что такое «морской разбойник». Я поцеловал деда в ледяной лоб перед кремацией его тела. А душа его бессмертна, она живет во мне.
Она спросила, довелось ли мне попутешествовать. Я ответил: да. Рассказал о бирманском опиуме и женщине-тигрице, о старике-курильщике, лежавшем на циновке, о длинной черной трубке, которую готовила ему внучка, о звездах, суливших мне счастье в этом небе над Золотой триадой[60], о ночах, проведенных среди икон, под строгим взглядом Христа Вседержителя, под шум волн Эгейского моря у подножия горы Афон, в сТаметрах от монастыря[61]. Рассказал о деревнях Паншира[62] и о Salto Angel[63]– самом высоком водопаде на свете; о крышах Каира, на которых я спал, обливаясь потом; о тайной индийской секте близ Тривандрума, в Керале[64], куда по ошибке привез меня мой друг Жюль и откуда я сбежал с семнадцатилетней девчонкой, когда мне самому было восемнадцать.
Она сказала, что тоже любит