кроме редакторов и критиков, сюда не пускали. Однако сыну домашние правила были не указ, и он входил к матери без всякого стеснения. Она только-только набросала две записки, за которые взялась после письма мистеру Фердинанду Альфу, когда вошел ее сын с сигарой в зубах и развалился на диване.
– Мой дорогой, – сказала она, – пожалуйста, не кури у меня в комнате.
– Что за причуда, матушка, – ответил Феликс, бросая, впрочем, недокуренную сигару в камин. – Некоторые женщины уверяют, что любят табачный дым, другие – будто ненавидят его, как черта. А на самом деле все зависит от того, хотят они подольститься или осадить.
– Ты же не думаешь, что я хочу тебя осадить?
– Право слово, не знаю. Не одолжишь ли мне двадцать фунтов?
– Мой дорогой Феликс!
– Конечно, матушка. Но как насчет двадцати фунтов?
– Зачем они тебе, Феликс?
– Ну… по правде сказать, чтобы продолжать игру, пока что-нибудь не устроится. Невозможно жить совсем без денег. Я и так трачу меньше многих. Стараюсь по возможности ни за что не платить, даже стригусь в долг, и, пока получалось, держал экипаж, чтобы не тратиться на кэбы.
– Когда это кончится, Феликс?
– Я никогда не знаю, что чем кончится, матушка. Не могу беречь лошадь, чтобы не устала, когда собаки бегут хорошо. Не могу пропустить любимое блюдо ради тех, что будут за ним. Да и зачем?
Молодой человек не сказал «carpe diem»[2], но именно эту философию он исповедовал.
– Ты заезжал сегодня к Мельмоттам?
Было пять часов зимнего вечера – время, когда дамы пьют чай, а праздные мужчины играют по клубам в вист и когда праздным молодым людям иногда дозволяется полюбезничать. Леди Карбери считала, что в этот час ее сын должен ухаживать за богатой наследницей Мари Мельмотт.
– Я только что оттуда.
– И что ты о ней думаешь?
– Сказать по правде, матушка, я очень мало о ней думаю. Она не красавица и не дурнушка, не умна и не глупа, не святая и не грешница.
– Тем скорее она будет хорошей женой.
– Быть может. По крайней мере, я вполне готов поверить, что как жена она будет достаточно для меня хороша.
– А что говорит ее мать?
– Мать – чудна́я особа. Я невольно гадаю, сумею ли выяснить, откуда она, даже если женюсь на дочери. Долли Лонгстафф говорит, кто-то ему сказал, что она богемская еврейка, но я думаю, она слишком для этого толстая.
– Какое это имеет значение, Феликс?
– Решительно никакого.
– Она с тобой любезна?
– Да, вполне любезна.
– А отец?
– Ну, он не выставляет меня из дома. Разумеется, за ней увивается с полдюжины молодых людей, и думаю, у старика от них в глазах рябит. Он больше думает, как заманить герцогов на обед, чем о дочкиных женихах. Любой сможет ее заполучить, кто ей приглянется.
– Тогда почему бы не ты?
– Почему бы не я, матушка? Я стараюсь как могу, и