18,27. «И сказалъ Авраамъ въ отвѣтъ: нынѣ я началъ говорить Господу моему, я – земля и пепелъ».
36
Пс. 2, 4. «Живущий на небесах посмеется над ними, и Господь унизит их».
37
Мих., 7, 19. «Онъ обратитъ и ущедритъ насъ, и погрузитъ неправды наши и ввергнетъ въ глубины морскія всѣ грѣхи наши». Синодальный перевод: «Он опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши. Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши».
38
«Et susceperint me» – видимо, Августин здесь имеет в виду древнеримский обряд признания новорожденного ребёнка отцом. Ребенка клали перед отцом на землю, и если тот поднимал его, то тем самым признавал свое отцовство и право ребенка быть членом семьи. То есть здесь Августин имеет в виду, что Бог признал его и дал право считаться одним из детей Божиих. Suscipio – поднимать новорождённого с земли (обряд признания ребёнка своим), т.е. признавать, принимать. Вот как описывает рождение ребенка в древнем Риме М. Е.Сергеенко: «Рождение ребенка было праздником, о котором оповещали всех соседей венки, повешенные на дверях. Отец поднимал младенца, которого клали перед ним на землю; это значило, что он признавал его своим законным ребенком. А он мог отвергнуть его, и тогда новорожденного выбрасывали. С этим жестоким обычаем боролись еще христианские писатели, и Минуций Феликс указывает на него, как на одно из преступлений, которое в языческой среде таковым не почиталось: „Вы иногда выбрасываете ваших сыновей зверям и птицам, а иногда предаете жалостной смерти через удавление“ (Octav. 30. 2). Только при Александре Севере /то есть всего за сто лет до рождения Августина – А.Н./ выбрасывание детей было объявлено преступлением, которое приравнивалось к убийству. Право выбросить ребенка, продать его или даже убить целиком принадлежало отцу; – „нет людей, которые обладали бы такой властью над своими детьми, какой обладаем мы“ (Gaius, I. 55). … Давший жизнь имел право ею и распоряжаться: известная формула – „я тебя породил, я тебя и убью“ – развилась в логическом уме римлянина в систему обоснованного права, именовавшегося „отцовской властью“ (patria potestas). Это было нечто незыблемое, освященное природой и законом. … Ребенка, которого „поднял“ отец, купали, заворачивали в пеленки и укладывали в колыбель. … В старых и старозаветных римских семьях новорожденного кормила мать; так было в доме у Катона (Plut. Cato mai, 20). Фаворин, друг Плутарха и Фронтона, произнес целую речь в защиту обычая, при котором „мать целиком остается матерью своего ребенка… и не разрывает тех уз любви, которые соединяют детей и родителей“, поручая ребенка кормилице, „обычно рабыне, чужестранке, злой, безобразной, бесстыдной пьянице“ (Gell. XII. 1). На саркофагах с изображениями сцен из детской жизни мы часто увидим мать, кормящую ребенка. Обычай брать для новорожденного кормилицу стал, однако, к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники „всасывают заблуждения с молоком кормилицы“ (не матери – Tusc. III. 1. 2). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто были ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация (CIL. VI. 8942). Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питоме�