отряда капитана Борзенко, третьей роты Александровского резервного батальона и батареи подпоручика Кругликова. Неожиданной новостью было уведомление Тарасенко о том, что японцы якобы заняли подступы к Пиленгскому перевалу. Как им удалось оказаться там столь быстро? Этого Ландсберг понять решительно не мог.
Однако приказ есть приказ. Делать нечего – его дружина начала отступление под огнем противника…
Японцы уже контролировали дорогу к перевалу – как назло, совсем недавно расширенную по приказу начальника местных войск. Конные разъезды шныряли по ней туда и сюда. Легкие пушки противника – тоже на конной тяге – буквально наступали на пятки отступающему арьергарду. Чтобы не потерять под шрапнелью всю дружину, Ландсберг распорядился сойти с насквозь простреливаемой дороги и двигаться вдоль нее по тайге.
Японцы наседали, орудийный огонь с кораблей и десантная артиллерия косили дружинников десятками. Плотный огонь вела и наступающая японская пехота.
С наступлением темноты японцы начали отставать. И около полуночи Ландсберг распорядился сделать привал и подсчитать потери.
Люди были мрачны и неприязненно поглядывали на своего начальника. От боевого настроя и состояния веселой злости, с которыми дружинники обороняли Жонкьерские высоты, не осталось и следа. Ландсберг их понимал: там, на заранее выбранной и защищенной позиции, людям было все понятно. Неожиданный приказ об оставлении позиций и отступлении под шквальным огнем был непонятен, никак не мотивирован, и имел вполне очевидные последствия. В гибели товарищей дружинники винили своего начальника: приказ-то отдал им он…
Сотники и взводные, подсчитав наличные силы, доложили: из двухсот двух штыков списочного состава дружины в наличии осталось восемьдесят пять. Сотники не скрыли: потери исчисляются не только убитыми и ранеными. Около полутора десятка дружинников дезертировали, и это угнетало Ландсберга едва ли не больше всего. Если солдат бежит с поля боя и оставляет своих товарищей, значит что-то идет не так…
Едва успели развести в лощинах подальше от дороги костры, и кашевары поставили на огонь котлы, объявили тревогу: оставленные для наблюдения секреты донесли о приближении японской кавалерии. Скрепя сердце, Ландсберг приказал тушить костры и строиться в боевой порядок. В темноте дружинники откровенно зароптали:
– Господин начальник, мы цельный день не жрамши!
– Куды опять идтить-то, в темнотище?
– Притаиться нам тута надо – японец, авось, мимо пробежит…
Ландсберг откашлялся:
– Господа дружинники! На войне, если кто не слышал, приказы командира не обсуждаются! Я знаю, что люди с самого утра не ели, почти не отдыхали. И я, между прочим, все время был вместе с вами! Тоже куска во рту не держал, не спал. И не в пролетке ехал! Надо идти. Останемся – попадем в окружение. А там плен…
– А хучь и плен! – раздался сзади гнусавый голос. – В плену хоть и не сладко, так хучь пожрать дадут. Начальник,