.

цирке-шапито я видел, как заезжий факир засвистел в дудочку, а через минуту из горшка, что стоял перед ним, вдруг вылезла страшная змея. Факир дудел, и вроде бы даже забавлялся, страшная же до жути змея послушно извивалась. Казалось, она и шипела-то в такт его простенькой музыке. Змея превратилась в дрессированную верёвку.

      Когда Покровитель заговорил, у меня началось то же самое. Мне захотелось сделать всё, чтобы было удобно этому человеку. И не важно что. Хотя бы и умереть.

      – Так вот, я их тоже чувствую. А иногда вижу. Не глазами, но верно. Ты их сравнил с медвежьим грибом. Очень похоже. Не то буро-зелёные, не то зелёно-бурые – с пупырышками. Не глазами, но всё же различал. Как же такое бывает?

      Я слушал его голос заворожённо и не сразу понял, что Покровитель задал вопрос. Он прошёл по мне вялым, слегка скучающим взглядом и улыбнулся.

      – Я не знал, что кто-то может видеть схожее. Значит, говоришь, всё это есть на самом деле?

      Очнувшись, я облизал запёкшиеся губы, чтобы разлепить онемевший рот, и старательно закивал. Точь-в-точь, как китайский болванчик.

      – Есть, есть, конечно! Как не быть. Дед говорил, что у детушек до первых лет жизни глаза как бы вогнуты внутрь. Поэтому они этот мир видят смутно, а тот, откуда все приходят, очень даже ясно. Перевёртыш получается.

      Я говорил и всё удивлялся, как же это у меня так ловко язык ворочается. Ну не мог я так говорить.

      – Потом уж нужда ребёнка заставляет выгинаться в этот мир. Душевное зрение кончается, а вместе с ним постепенно кончается память о том мире.

      На лицо Покровителя набежала тень, губы скривило в печальной усмешке.

      – Зелёный туман не кончается. Значит, память – это его эхо?

      В глазах у меня потемнело. Накануне двум простованам я рассказывал байки про всякие превращения мыслей в предметы. И ещё про то, как чувствами мы можем воздействовать друг на друга. А про зелёный туман обмолвился между делом. Оговорился случайно, к слову пришлось. Забавлял сокамерников, как моглось.

      Урки, в большинстве своём, это люди, с детства лишённые внимания, заботы и ласки. Никто им про бабайку не рассказывал, колыбельных на ночь не пел, по голове напутственно не гладил. Этим сердце ребячье живым и чувственным делается.

      Лиши всего этого человека во младенчестве, и звериное в нём будет с человеческим намешано: то слезливость, то глумливость. Над судьбой какой-нибудь кошки, в трёх аккордах набацаной в подворотне, громила не постыдится заплакать навзрыд, но спустя час-другой с лёгкой улыбочкой порежет прохожего на ремки запросто так.

      – Эхо!? Точно – эхо! Только эхо для нас. А так, этот зелёный туман пронизывает всё вокруг. Наши чувства и мысли распространяются по нему, будто ток по проводам.

      Сердце у меня зашлось от нехорошего предчувствия.

      “Кажись, я перестал следить за базаром!”

      Но лицо Покровителя по-прежнему ничего не выражало, кроме глубокой задумчивости.