Плыл по небу самолетик. Александр Етоев

кое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.

      Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.

      Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.

      – И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.

      Марья Ивановна сложила губы гармошкой и сыграла на губах: «Му-у».

      – Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.

      Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.

      – Паша летит, кум мой, Павел Семенович.

      Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.

      – Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.

      Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.

      – Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.

      Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.

      И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.

      У меня внутри даже екнуло.

      Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.