конклав еще тупей дуксов был. Все проспали – и что можно, и что нельзя. Гарнизон вконец распустился, команды корабельные на берегу кур гоганских жрали… Хоть и ходили с осени разговоры о войне, никто толком и не чихнул. Оно, конечно, лет триста никто Святой город не трогал, но соображать-то надо! А конклав еще и с орденом Славы рассорился. Те, как магнуса ихнего кончили, ушли. С этим, новым, как его… Аристидом. Храм Адриана заперли и ушли… Нет, мориски все равно бы город взяли, но не в два же дня!
Дерра-Пьяве замолчал, выразительно косясь на ургота. Он знал многое, но говорить при чужих не хотел. Фома это понял не хуже Эмиля и, будучи эсператистом, предпочел остаться в неведении. Не красящие церковь дела его не занимали, а воинские подробности тем более. Герцог любил повторять, что лучше платить тому, кто сделает хорошо, чем сделать самому, но плохо. И платил. В данный момент – Южной армии маршала Савиньяка.
– Что стало с конклавом? – задал неизбежный вопрос Эмиль. – И что с портом?
– От порта только море и осталось, – начал с хвоста фельпец. Помолчал, глядя на все те же сапоги, и через силу договорил: – И от конклава тоже… Утопили их… На закате. Шутка ли, столько кардиналов и магнусов… Только Аристид и остался.
– А Юнний?
– Эсперадор раньше умер. – Мориски научили коротышку говорить коротко, а может, не мориски, а ужас. – То ли в дыму задохнулся, то ли упало на него что. Тергэллах так и сказал – бросили, мол, того, кого поставили над собой, сами сбежали, а его, больного, покинули. И богов предали, сказал, и людей, а теперь и своего же главного. Ызарги, одним словом, ну так и смерть вам будет под стать…
Ызарги… Если б не примета, имечко бы кораблик сменил в тот же день, но чем назвал, на том и ходи, пока ходится. Ходи и помни, как дергались, вырывались, орали те, кто раньше поучал и судил… Как рыдали, пытались откупиться, молились, но таких нашлось лишь двое. Их пихнули в мешки первыми, дав закончить разговор с небом, и эти мешки были пустыми. Молившихся оставили наедине с Создателем, прочих провожали ызарги. Длинные, волосатые, шипящие твари. Не бравые – отвратительные. Их хватали двумя руками за основание шеи и хвоста и высоко поднимали, показывая смотрящим на казнь. Твари клацали зубами, высовывали серые языки, пытались извиваться, но их по одному совали к осужденному и затягивали веревку. Один человек, один ызарг, один мешок… К дергающемуся, воющему, шипящему мешку прикладывали печать Тергэллаха и что-то негромко говорили, словно считали. Носильщики в алых плащах подхватывали то, что еще жило, кричало, умоляло, и уносили по сходням на стоящую у берега галеру, над которой развевались узкие алые флаги. Магнусы и кардиналы исчезали один за другим. Последними были трое пытавшихся откупиться храмовым золотом… Скверным золотом, как сказал Тергэллах.
Мориски молчали. Даже корсары. Стояли, будто на смотре, и глядели на причал, на мешки, на галеру. Не улюлюкали, не кидали в осужденных всякой дрянью, но и глаз не опускали. Так они служили своим Грозам, они все время им служили – не хватались за обереги, когда припечет, не поминали