е ей пришлось бы оставаться даже после того, как жизнь стала бы для неё совсем невыносимой. Я имею в виду жизнь. Или безумие. Либо то, либо другое – а может, и всё вместе.
Есть какая-то особенная ирония в том, что это мои тётушки отправили маму в психушку. Я полагаю, мой отец поступил бы точно так же, но он бросил нас, когда мне было десять, и никто не знает, куда он исчез. Он оставил мою мать, поскольку она была сумасшедшей, и мне нравится думать, что ему недолго пришлось радоваться жизни после своего бегства. Когда я была девочкой, то обычно долго лежала в своей постели по ночам, придумывая разные ужасные способы, которыми мой отец мог бы закончить свою жизнь, и всевозможные кары за то, что он бросил нас и сбежал, оказавшись слишком трусливым, чтобы остаться рядом со мной и мамой. В какой-то момент я даже составила список разнообразных смертей самого неприятного характера, которые могли бы выпасть на долю отца. Я вела его в стенографическом блокноте, а сам блокнот прятала в старом чемодане под кроватью, потому что не хотела, чтобы мама его увидела. Первым в списке шёл пункт «Я надеюсь, что мой отец умер от венерической болезни после того, как его член сгнил», а дальше следовало множество довольно банальных вещей – автомобильная авария, пищевое отравление, рак и прочие прелести. Но со временем моё воображение стало более изощрённым, и последняя запись, которую я внесла в список (под номером 316), гласила: «Надеюсь, мой отец сошёл с ума и умер, страдая от одиночества и страха». Я всё ещё храню этот блокнот, но теперь он спокойно стоит на полке, а не лежит, спрятанный, в недрах старого чемодана.
Ну так вот. Моя мать, Розмари-Энн, умерла в больнице Батлера. Она умудрилась покончить жизнь самоубийством, хотя находилась в то время под строгим присмотром из-за опасений, что именно это занимает её мысли. Она лежала в постели, пристёгнутая ремнями, под наблюдением видеокамеры. Но ей всё же удалось это сделать. Она смогла подавиться и задохнуться до того, как кто-либо из медсестёр или санитаров заметил, что происходит. В свидетельстве о смерти записано, что она умерла во время припадка, но я-то знаю, что это не так. Слишком много раз, когда я навещала её, мама утверждала, что хочет умереть, и обычно я пыталась убедить её, что она должна жить, поправляться и вернуться домой; в то же самое время я обещала, что не буду злиться, если ей действительно придётся это сделать – отправиться на тот свет. Если наступит тот самый день или ночь, когда её терпение иссякнет. Мама тогда сказала, что ей очень жаль, но она рада встретить с моей стороны понимание и благодарна мне за это. Я приносила ей конфеты, сигареты и книги, и мы разговаривали об Энн Секстон[3], Диане Арбус[4] и о Вирджинии Вулф, которая набила карманы одежды камнями и утопилась в реке Уз. Я никогда не рассказывала врачам Розмари об этих разговорах. Точно так же я не рассказала им о том, что за месяц до того, как мама подавилась языком, когда она передала мне письмо с цитатой из предсмертной записки Вирджинии Вулф: «Я хочу сказать, что за всё счастье в моей жизни я обязана тебе. Ты был безмерно терпелив со мной и невероятно добр. Все это знают. Если кто-нибудь и мог бы спасти меня, это мог быть только ты»[5]. Я пришпилила его к стене в той комнате, где занимаюсь рисованием, – полагаю, что это можно назвать студией, хотя обычно я думаю о ней просто как о комнате для рисования.
Я осознала, что тоже ненормальна и, вероятно, была такой всегда, лишь через пару лет после смерти Розмари. Это миф, будто сумасшедшие люди не понимают, что они сумасшедшие. Многие из нас, вне всяких сомнений, способны к прозрению и самоанализу не меньше здоровых людей, а может быть, и больше. Я подозреваю, что мы тратим на самокопание гораздо больше времени, чем здравомыслящие люди. Тем не менее мне просто не приходило в голову, что моё привычное видение мира означает, что я унаследовала «Проклятие семьи Фелпс» (как любит говорить моя тётя Элейн, имеющая склонность к использованию мелодраматических оборотов). В любом случае, когда меня посетили мысли о собственном безумии, я пошла к терапевту в больницу Род-Айленда. Я отвалила ей кучу денег, мы побеседовали (в основном говорила я, а она слушала), и в больнице мне сделали несколько анализов. В конце концов психиатр объяснила мне, что я страдаю дезорганизованной шизофренией, которую также называют «гебефрения» в честь Гебе, греческой богини молодости. Но она – психиатр – не сказала мне ещё кое-чего; это мне пришлось выяснять самой. Гебефрения названа в честь греческой богини молодости, потому что проявляется в период полового созревания. Я не стала обращать её внимание на то, что если мой образ мыслей и мировоззрение означают наличие шизофрении, то безумие началось задолго до полового созревания. Как бы то ни было, позднее, после дополнительных тестов, диагноз был изменён на параноидальную шизофрению, которая не отсылает своим названием ни к одному из греческих или любых других известных мне богов.
Психиатр, женщина из Бостона по имени Магдалина Огилви – это имя всегда навевало мне воспоминания об Эдварде Гори[6] или романах П. Г. Вудхауза, – нашла легенду о семейном проклятии Фелпсов очень интересной, поскольку, по её словам, есть основания предполагать, что шизофрения может передаваться по наследству, по крайней мере в отдельных случаях. Итак,