1930 года… Тяжелобольному Григолу было видение, что он должен посвятить Господу всего себя. Температура высокая тому причина или нечто другое, но факт есть факт. 18 апреля 1931 года он принял постриг в греческом кафедральном соборе Святой Софии в Лондоне. На следующий день там же был рукоположен во диакона. А через месяц – во священника в парижском кафедральном соборе Святого Стефана. Все случилось очень быстро и стремительно, будто всю предыдущую часть жизни он прожил именно для этого.
Григол хотел вернуться на родину, но Советской Грузии он не был нужен. Служителям культа нет места в новом обществе.
Затем его, молодого игумена, приглашают в Варшаву и назначают там директором православной школы. Не таким он видел свой монашеский путь, все сложилось как-то неожиданно. Вместо ухода от мира попал в самую его гущу. Вместо молчания и созерцания – детский смех и постоянные вопросы. Может, оно и к лучшему.
Монаху полезно видеть жизнь, как она есть, а то занесет в дебри высокомудрия, и захочешь – не вылезешь. Вот уж поистине «где просто, там Ангелов со сто, а где мудрено – там ни одного».
Иногда выдавались редкие часы отдыха и сравнительного уединения, и тогда директор-монах посвящал их изучению грузинских рукописей, хранящихся в музеях и библиотеках разных стран. Ученики и не знали, что их директор известен в определенных кругах как крупный ученый-исследователь. Отец Григол сам об этом не говорил, считал, что все эти звания – вещь скучная, а детям лучше жить в своей стихии, где урокам отведено определенное место. Перебарщивать с учебой – только охоту отбивать. Всему свое время, всему еще научатся.
Тут, в Польше, и застала отца Григола война. Она началась 1 сентября 1939 года, и тогда никто и подумать не мог, что продлится она долгих шесть лет и потомки назовут ее Второй мировой…
…Холодные порывы ветра трепали лохмотья узников. Команды «вольно» не было.
Мороз крепчал. Охранников это точно не волновало. Стоят себе в шинелях, даже глаз из-под касок не видно. Будто манекены.
…Первый раз отец Григол столкнулся с этими «манекенами» в тот памятный день, когда получил повестку явиться в комендатуру в Варшаве. Думал – арест – и внутренне готовился к худшему. Молился про себя: «Укрепи меня, Господи».
Опасаться было чего. Отец Григол прятал гонимых евреев и знал, что рано или поздно придется за это поплатиться. Ибо «нет ничего тайного…». Но и по-другому поступить не мог. Иначе для чего тогда вообще жить?
В комендатуре его приняли вежливо, даже чересчур вежливо. Какой-то офицер на хорошем французском изложил причину вызова:
– Мы располагаем сведениями, что в одном из парижских банков хранятся драгоценности Грузии. Вы как эксперт должны оценить их. Насколько они представляют интерес для рейха.
Тысяча мыслей промелькнула в одно мгновение. Что именно сокрыто в банковском хранилище? Соглашаться или нет? Не принесет ли это вред Грузии…
– Я согласен, – ответил отец Григол после некоторой паузы.
Дорогу