сжались сильнее. – Я своими глазами видел. Он отпустил смотрительницу по ту сторону стены. Она была одета как невольница. Клянусь Шестью!
Камау проследил за трясущимся пальцем Шомари и взглянул на Экона. Ярость, порожденная инстинктивной потребностью защитить младшего брата, исчезла. На ее место пришло нечто другое – потрясение.
– Экки, – прошептал он. – Это… это же неправда?
Кровь Экона превратилась в лед. До его слуха снова донесся глухой рев, но на этот раз он исходил не от огня. Казалось, его сознание распадается на миллионы частиц, которые он не способен собрать воедино под выжидающим взглядом брата. Все инстинкты велели ему соврать, но признание вырвалось у него прежде, чем он успел сдержать его:
– Это правда.
Он отдал бы все, чтобы не видеть, как исказилось лицо брата. Нет слов, чтобы это описать. Это было столкновение разочарования, отвращения и отчетливой боли, какая бывает, когда видишь, как что-то ломается – что-то, что уже никогда не станет целым. Никто из остальных воинов-йаба не осмелился заговорить, тишину нарушал лишь тихий треск последних очагов пламени.
– Ты хочешь сказать, – возмущенно произнес Бааз, – что теперь Сынам Шести можно невозбранно нарушать закон? – Он посмотрел на Камау: – Скажи мне, в какой комитет мне обратиться насчет…
– Молчать.
Все повернулись в ту сторону, откуда донесся голос – голос, который Экон, ради всех богов и богинь, предпочел бы не слышать. Мир будто замедлился, когда отец Олуфеми шел по дымящейся земле Ночного зоопарка. Его губы были напряжены, лоб угрюмо нахмурен.
– Этот юноша – не воин, – сказал он. – Но он будет наказан.
Пальцы Экона плясали, словно обладая собственной волей, лихорадочно барабаня по ноге.
Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три.
Он попытался сжать руки в кулаки, чтобы успокоить их, но на него смотрело так много людей, что это было невозможно. Кажется, прошло столетие, прежде чем отец Олуфеми остановился в паре метров напротив него. Неподвижно глядя вперед, он заговорил:
– Претендент Окоджо. – Его голос был чересчур тихим. – Вы преднамеренно допустили побег невольника, находящегося в услужении на законных основаниях, и таким образом похитили у человека долг, который причитается ему справедливо и честно. Это преступное деяние и прегрешение. Ни тому, ни другому нет места среди Сынов Шести.
Экон не отвел глаз, стоя под обжигающим взглядом отца Олуфеми, но боковым зрением заметил, как остальные воины наблюдают за ним, и их отвращение становится ощутимым в едком ночном воздухе. Среди них формировалось и вырастало единодушное, пусть пока и невысказанное решение. Пальцы Экона двигались так быстро, отбивая счет, что у него начали болеть суставы.
Раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три.
Отец Олуфеми сложил руки в тот же момент, когда Камау отвел взгляд. Экон понял, что сейчас произойдет, за секунду до того, как святитель озвучил это.
Семнадцать слов – плохое число.
– Экон