например, шурин. Взял сына и пропал на полгода. А вернулся – кум королю. Съездил в Монтерей, продал добычу и вложился в недвижимость. Отстроил сначала ночлежку для старателей, потом гостиницу, а теперь сам Джеймс ходит в его салун, платит за виски. Все–таки скотина Фрэнк, подумал Хопкинс, очередной раз недобро помянув шурина, мог бы за выпивку деньги не брать, родня как–никак…
Джеймс Хопкинс не производил впечатления типичного шерифа Дикого Запада. Был он худ, невысок, и вообще, как бы слегка несуразен. Казалось, его чресла живут отдельно от хозяина своей жизнью и по собственному разумению. Одежда сидела на его нескладной фигуре кривовато, походка была нетвердой, шаркающей. Он быстро сбивал обувь, и был самым частым посетителем у сапожника Гарри Тер–Григоряна. Вытянутый бугристый череп, торчащие уши, сливовидный нос, маленькие, глубоко посаженные глазки под нависающими надбровными дугами, впалые щеки и скошенный подбородок – не красавец, что уж там. Он даже усы не мог отпустить, потому что они росли глупыми разноцветными кустиками и топорщились во все стороны.
Был он единственным сыном дровосека Джереми Хопкинса, и уже в пять лет махал топором, как заправский мастер, обрубая ветви с поваленных стволов, а в десять работал на равных с отцом, орудуя с ним в паре двуручной пилой. От непосильной монотонной работы его руки постоянно ныли, а ноги затекали до полной потери чувствительности, но Джереми Хопкинс регулярно напоминал сыну толстым кожаным ремнем, что зад чувствительности не теряет. И Джеймс приучил себя каждую свободную минуту давать отдых зудящим мышцам. Вот потому–то его руки во время ходьбы болтались, как неприкаянные, а ноги то заплетались, то разлетались, как он сам любил приговаривать.
Когда Джереми Хопкинс отправился к праотцам, Хопкинс–младший поклялся на его могиле, что никогда больше не возьмет в руки пилу по собственной воле и отправился в Монтерей наниматься помощником шерифа.
С тех пор прошло почти десять лет. Последние три года Хопкинс исправно нес службу в Сакраменто: ловил жуликов, промышлявших воровством лошадей и скота, разрешал местечковые споры горожан, улаживал конфликты между индейцами и фермерами. Он был отличным бойцом, а если в его руках был любимый топор, то в рукопашной схватке становился совершенно непобедим. И сейчас, сидя в кресле и проклиная Саттера с его быками, он знал, что никогда не уйдет ни на какие прииски: Хопкинс любил свою работу. Ему нравилось выступать носителем справедливости в спорах между горожанами; нравилось ощущать себя представителем власти. Несмотря на сомнительную внешность, люди уважают, прислушиваются к его мнению даже в простых житейских вопросах, а уж если он выступает в должностном качестве, то авторитет его вовсе непререкаем.
И лишь один недостаток он не мог компенсировать никакими достоинствами: за десять лет беспорочной службы городской шериф Джеймс Хопкинс так и не научился стрелять.
Вынув топор из стены, он просунул его топорищем вниз в специальную петлю на ремне сбоку, где обычно носят кобуру,