от времени не вспоминать о случившемся. И многое виделось уже в несколько ином свете. Отчётливо теперь понимал, что с такой скоростью отправили его на переподготовку не только чтобы защитить от неминуемого выяснения отношений с Остапенками, скорей всего от самого себя его спасали, дал он для этого повод. Чего, признаться, не ожидал он, прежде всего от непостижимого Рудакова. Начал жалеть Толикову маму, при одном воспоминании о которой не так ещё давно ненавистно стискивались у него зубы. Какая бы ни была, но потерять сына… И наверняка оставшуюся в твёрдом убеждении, что мальчика её просто-напросто убили. Но переносилось всё не так уже остро, болезненно, сживался он с этим, оправдывал себя, невозвратное счастье молодости и здоровья.
Кто-то из древних сказал, что у всего есть конец, даже у печали. Заблуждался? Лукавил? Не каждому так повезёт?..
Тем не менее, когда приблизилось время возвращения, Танеев занервничал. И не мог избавиться от крепнущего желания раз и навсегда распрощаться и с этим замызганным холодным городишком, с которым так и не сжился. Тосковал по далёкому родному городу, даже по пятичасовой разнице во времени, и с этим обрыдлым общежитием, и с этой больницей, где не было ему счастья. С палатой, где всегда для него будет лежать Толик Остапенко. Созрела мысль податься в Иркутск, во врачебно-санитарную службу, выпросить разрешение уехать, не отработав полностью весь положенный срок. Сослаться, например, на болезнь матери. Бессовестно врать, кстати сказать, не придётся – у мамы в самом деле серьёзные проблемы с сердцем, он в доказательство, ежели потребуется, и документы нужные предоставит. В конце концов, можно и куда проще сделать – сесть на поезд и укатить. Не судить же его за это будут. Да и станет ли его вообще кто-нибудь разыскивать? Что, все его однокурсники поехали туда, куда их распределили? Он сам может назвать не меньше десятка фамилий тех, кто после окончания всеми правдами и неправдами пристроились в городе. А он, не в пример им, почти два года уже оттрубил, ему зачтётся.
Укрепившись в этой мысли, Танеев уже в куда лучшем настроении, прибыв на немилую станцию, вышел из вагона. Стемнело, и он, поотвыкнув от здешнего бытия, как впервые удручён был деревенской теменью затихших улиц, чуть отойдя от вокзала. А когда подходил к общежитию, почти уверился, что жить ему здесь осталось недолго, повеселел.
Но все эти светлые чаяния, как чисто вымытое окошко кирпичом с улицы, сходу вышиб Генка. Тот как всегда был в курсе всех событий. Танеева тут с нетерпением ждали. И речь не о больнице и даже не об Остапенках – уже дважды наведывался следователь из прокуратуры, оставил свой телефон, по которому Танеев должен был позвонить ему как только появится. Фамилия ему – Басманов. Генке удалось узнать в чём причина – на Танеева заведено уголовное дело по обвинению в действиях, повлекших за собой смерть ребёнка.
– Они что, с ума там посходили? – изумился Танеев. – Было ведь вскрытие, нет на мне никакой вины, несчастный случай! Рудаков знает об этом?
– Знает, –