с боков голова молодого человека мелко затряслась, уголки губ обметала сероватая накипь – всё, по-видимому, шло к тому, что вот-вот он брякнется с кресла на пол и забьется в ужасных корчах. Так бы оно и случилось, если бы в полуночной тишине дома не раздались новые звуки. Откуда-то с верхнего этажа просочился сквозь толстые стены какой-то животный, почти безумный смех, который между короткими паузами переходил то в утробный хохот болотной выпи, то в сладострастное совиное уханье, а то и в горестное волчье завыванье.
У гостя зябко свело кожу на затылке. Он со страхом посмотрел на хозяйку странного дома, но допытываться ни о чём не стал – она же не только с видимым равнодушием восприняла эти жуткие звуки, но и как бы обрадовалась им: в её ожесточенном взгляде мелькнуло горделивое удовлетворение человека, приобщенного к некой тайне.
– А тебе, Марсальская, скучать не приходится, – с нескрываемым отвращением заметил Валет.
Один Петруха, казалось, чему-то обрадовался. Он с облегчением вздохнул и вытер липкий пот со лба рукавом канаусовой косоворотки. Расслабленно вытянувшись в кресле и дрыгая ногой, он закрыл глаза, а его плотно сомкнутые губы тронула болезненная усмешка.
Когда металлическая ворона прокаркала два раза, хозяйка дома встала и хлопнула в ладоши.
– Наш дорогой гость устал. Пора всем баиньки.
Ночь с Марсальской
Она повела гостя по деревянной лестнице на антресоли и по пути успела рассказать, что этот дом когда-то принадлежал её родному дяде Игнатию Марсальскому, красильных дел мастеру, теперь она выкупила особняк и превратила его в надежную крепость для всех изгнанников духа.
– А какова цель вашей командировки? Со мной-то можете поделиться? – спросила Ираида Кондратьевна, когда они вошли в благоухающую чистую комнату.
– Утром скажу, – уклонился гость от прямого ответа. Он был так выбит за два часа активного пития и болтовни, что боялся невольного продолжения.
– Думаю, это произойдет раньше, – игриво улыбнулась Марсальская и вышла.
Он не понял намека. С давно забытой неловкостью разделся до длинных по колени сатиновых трусов и замер возле трехстворчатого зеркала: отражение вроде бы его, но в то же время такое чужое, холодное. В душе колыхнулось что-то давнее, связанное с Марией, а значит, и со страданием. Переполненный нахлынувшей тоской, он повалился на кровать с кружевными накидками на спинках и зашептал в душистую подушку:
Ты прекрасна, Мария, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы, груди твои – холмы иерусалимские, ласки твои слаще вина…
И тотчас, вслед за сладостным выплеском, похожим на вечернюю молитву, явилась иная мысль – о другой Марии, поразительно похожей на первую, и он успокоился, обретя неукротимую надежду. Растроганный, он собрался было нырнуть под стёганое одеяло, но неожиданно скрипнула дверь, и в размытый сумрак комнаты скользнула хозяйка. Чернично-блестящие