в кафе, я хочу угостить и выпить с тобой за то, что ты такая добрая и светлая, мне очень хорошо, я счастлив видеть тебя!
– Нет-нет, спасибо, не хватало того, чтобы ты здесь запил. Ты уже выпил и довольно, – она чувствовала исходивший от него запах спиртного.
– Что же прикажешь мне делать? Я так несчастлив в одиночестве. Мне кажется, что твою мать я любил всегда и это понял только сейчас… Когда отчим уйдёт… в рейс?
– Да всё уже, навигация закончилась, – печально протянула дочь. Видно и впрямь она сожалела, что отчим надолго теперь не оторвётся от дома, и ей самой жить с ним несладко рядом.
– Боже, всё против меня! – с горечью выпалил он, мотая яростно головой, сжимая челюсти.
– Успокойся, давай я провожу тебя завтра, а потом письмо напишу?.. – подала она отцу надежду, зацепку в будущее.
– Какая ты красивая, Оня! – чуть не плача прошептал он. – Спасибо тебе, я ещё побуду… Постой, я забыл, сыну твоему купил, сейчас принесу, – он быстро поднялся в номер, и через пять минут вернулся с коробкой. За это время он подумал: если останется тут, то будет мучиться сознанием, что остальные дети им брошены, а Оне отдал особое предпочтение. Хотя навещенные им дети так и не узнают о его приезде, этим только и успокаивался. Раньше о них имел отвлечённое представление, а теперь конкретно знал, что они существуют. И действительно, лучше ото всех жить в стороне, чем так бесцельно маяться. Впрочем, они в нём не нуждаются, как когда-то и он ими пренебрёг. Вот и получалось, как аукнулось, так и откликнулось. Яне досталось его золото, сыновей вообще не видел воочию, а фотки не в счёт. Им всё равно, что где-то он есть. Сам обрёк себя на никакое с их стороны отношение, кусай локоток отныне, совестью мучайся…
Маркунин пошёл проводить домой Оню. И всю дорогу почти молчал, словно таил на неё неизбывную обиду. Перед подъездом он поцеловал дочь и велел идти. Шёл снег крупными, бархатными хлопьями.
– Не надо меня провожать завтра. Я сам, Оня, будь счастлива, – тихо, покорный судьбе, сказал он, полный таинственной задумчивости, к какой раньше он вообще был не склонен. – Возьми, – он положил ей на ладонь крупную купюру, ещё раз поцеловал, и быстро пошагал, удаляясь от неё, в гостиницу по освещённой фонарями заснеженной улице, и сам обсыпанный, будто снежным лебяжьим пухом…
Рано утром Маркунин покинул Затон. К обеду уже в Омске сел на поезд. На этот раз в стуке колёс ему слышалась одна и та же фраза: «Так-так тебе и надо, так-так тебе и надо». На вокзале он раздобыл бутылку водки и пил потихоньку, курил одну сигарету за другой. Он не ощущал текших по щекам слёз, казалось, везде текла вода: по стеклу, по стенам купе, по полу, куда бы ни глянул – везде вода, вода…
Маркунин достал из сумки зачехлённое ружьё, быстро собрал, как если бы предстояло отражать напавшего врага, и наставил ствол прямо в сердце. Но тут он представил, как мать узнает о его смерти и её хватит удар, отчего ему сделалось дурно. Рассудочность всегда брала верх над эмоциями.