мне было интересно), а во-вторых, потому что меня за это ценили собственные же родственники и возникало понимание чего-то, напоминающего власть. Тогда-то и были заложены основы лютого ужасающего, крошащего жизнь перфекционизма, который так гладко, как мылом намазанный, лег на тягу творить.
Первые два года в школе меня подгоняли учиться, зубрить, терзали музыкой (а я в музыкалке буквально выросла, когда не уезжала к бабушке в другой город, ибо некому было за мной дома приглядывать, а музыкалка – в 5 минутах от дома), терзали постоянными рутинными занятиями… я только недавно поняла, что моя главная движущая сила прогресса – интерес к новому, бесконечное путешествие, бесконечное приключение, бесконечное познание. Стоит мне только остановиться, как все рушится, страхи и кривизна вложенных в меня коммуникационных зеркал начинает фонить, преломлять душу и желания и рождать искажения и безумных чудовищ, общего подвида "блажь". Потому что только они могут разрушить стены и запустить меня вместе с осколками мчаться дальше, подальше от всего, что меня сдерживало, даже исцарапанной, раненой, но дальше, дальше к новым чувствованиям и красоте. Когда первые два года успешно минули, показав меня яркой ученицей, мама вдруг удивилась, а чего это я не хожу гулять, как все нормальные дети… не завожу друзей, не встречаюсь с ними, и мое имя не выкрикивают под окнами, чтобы я вышла во двор играть. И начала давить в эту сторону, не прекращая давления относительно учебы, грамот, музыки (а она же высокопоставленная особа в музыкалке со своими амбициями – ее дочь не может учиться плохо) и прочих собственных нереализованных активностей. Хотя к коням меня не допускали. Но допустили мою манию, которая с живых животных перешла на их изображениях. Родители решили, что это меньшее зло – покупать мне изредка лошадок, каких я хочу, чтобы не геморроиться, возя меня тренироваться на конюшню на другом конце города. Ребенок этого не знал, ребенок радовался каждому воплю, который издавал папа из зала, сидя за телеком, воплю "Лошади!", и ребенок, срываясь от любых дел бежал, топоча, чтобы урвать кончик хвоста из какой-нибудь там рекламы пива или шоколада. Папу это прикалывало. Я велась. Я очень любила этих животных. Это была моя единственная страсть. Я истинно была фанатом лошадей. Но не имела к ним допуска и даже боялась подходить. Потому что считала их чем-то священным.
Так же случилось и с кино. Когда я поняла на опыте, что кино – не священный акт творения, а всего лишь игра ума, алкоголиков-второрежей, штрафов и мата на площадке, я сбежала из своей мечты создавать красивое кино.
Так вот именно мама своими приставаниями, когда я сидела дома и творила за своим скрипучим регулируемым ручкой столом, и игнорировала хорошую погоду, и вложила в меня ген ненавидеть хорошую погоду. Потому что она требовала от меня вынужденной коммуникации – включения в игры, в ярмарку тщеславия, в чьи-то обиды и свои ошибки, ибо я уже отстала от жизни, воспринимая людей с точки зрения приключенческих книг, а не живого, но уже потомственно изломанного общества. В плохую