онемевшее от удара, воспринимает поверхность пустыни как что-то мягкое, то ли действительно я упал на что-то мягкое. Скоро сомнений не остаётся: я начинаю погружаться в эту мягкую трясину. Я попытался встать, но ухватиться не за что, и я постепенно погружаюсь: сначала ноги, потом тело, я инстинктивно хватаюсь за трясину, дёргаюсь, стараясь вырваться, когда на поверхности остаётся лишь лицо, вытягиваюсь изо всех сил, чтоб сделать последний вздох, судорога сводит тело, задыхающееся и бьющееся в агонии, я чувствую, как мой открытый в ужасе рот наполняется жижей трясины…
Я не помню своего детства. Оно было исключительно бессознательным. Сознание начало просыпаться во мне с половой активностью, когда я начал выделять по запаху одно из существ в своём окружении. Обычно себе подобные вызывали во мне отвращение, бесформенные волосато-слизистые, робкие жалкие существа, прячущиеся в стойбищах-убежищах, где птицы не могли нас застать, и активизирующиеся только под действием сильнейших желаний, гонящих нас из убежищ. Все были такие же, как я, и видеть свою природу со стороны было страшно и тошнотворно. Но это существо непреодолимо притягивало к себе и, гоняясь за ним, я вместе с другими начал выбегать за пределы убежища. Однажды я, не в силах оторваться от запаха, стелящегося за ним, набросился на него посреди пустыря, наполз на него, мы переплелись и стали наполняться слизью, как распластанные улитки, я долго-долго овладевал им, совершая волнообразные движения всем телом, истекая из всех пор чем-то, что оно с жадностью поглощало. После оказалось, что я должен кормить потомство, так что мне пришлось обретать какое ни какое сознание и, преодолевая страх, выходить для сбора пищевого мха. Страсть была недолгой, остался лишь страх. Выходить из убежищ за пищей оказалось опасно. Чёрной бездной простирались широкие реки посреди залитого инфракрасным светом мира. Из бездны выходили огромные птицы со смотрящими сквозь нас полными скорби глазами и, укрывая нас крыльями, всасывали, оставляя на земле лишь скелет. Я не увидел, как выросли мои дети, впрочем, не сильно жалею об этом, родившись, они, как клубок червей, извивались в неприятно пахнущей слизи, и хрипло тонко попискивали. Я бы их сразу же утопил, но мне не позволили.
И я был всосан через поры во чрево большой птицы, что оказалось совсем не страшно и не больно, птица выделяла какой-то транквилизатор, так что я даже не пытался сопротивляться, понимал бесполезность, только чувствовал, как что-то проникает в моё тело, растворяет его, и я начинаю стекать, а что-то меня слизывает тысячью маленьких язычков и всасывает в себя. Как ни странно, такое же состояние отсутствия почти всех мыслей и ощущений, в которое меня привёл транквилизатор птиц, сохранялось во мне и в состоянии переваривания. Сохранялось и сознание. Я уже не имел формы, я был жижей, выделенной птицей, и медленно, перегнивая, просачивающейся куда-то вглубь болота, состоящего из нечистот больших птиц. Одно чувство