синей насквозь синевы
впитывал, как и оно, – равнодушно и нежно,
а возвращаясь, подолгу сидел, как старик,
горбясь над рукописью, чтоб угловатой
фразой скелетообразной поставить в тупик
мрачную суть, как бы взяв её невиноватой?
Я его видел, он мёртв был, скорее всего
мозг вещества его жизни, измучившись прежде
горечью мироустройства, иссохнув в надежде,
попросту больше не чувствовал ничего.
«Кто меня перевёртывал на спину…»
Кто меня перевёртывал на спину, я уже свёртывал, говорю тебе, свёртывал, я уже так отдыхал отдыхающим сердцем и кровь остужал свою, свёртывал, остужал свою, свёртывал, свёртывал и остужал…
Я от жизни устал, посмотри, я комок своей боли, перепрыгнувшей уровень жизни, свободы, неволи… Кто сказал – это смерть, констатировал, в правом шкафу обыскавшись аптечки, овеявшей йодом строфу —
«Куда теперь плыву…»
Куда теперь плыву, так долго шёл к разгадке предстоящего отплытья, открой окно, там что? – Эдем? шеол? или следы кошачьего наитья, по снегу уходящего в подвал, да скрип шагов, открой его пошире, проветри, здесь покойник, он устал от смерти, закупоренной в квартире, открой окно, не бойся, подойди, я век своих тяжёлые надгробья приподыму и гляну исподлобья, открой, мне одиноко взаперти —
«Я шум оглушительный слышу Земли…»
Я шум оглушительный слышу Земли,
троллейбусных шин закипанье —
то дальше, то ближе, то снова вдали,
то мокрых подошв лепетанье,
то жести прогибы под тяжестью лап,
уродливых лап голубиных,
то – блюдце на полке колеблющий храп
соседа, то в тайных глубинах
квартиры, где плохо обои взялись —
меж ними и дохлой стеною —
как сердца обрыв, осыпание вниз
трухи совершенно пустое,
я слышу, как жмутся предметы к Земле,
стакан в подстаканник как вогнан,
как сумма их тел отразилась в столе
и вышла за чёрные окна,
для жадного слуха всё – Слово и мощь,
для мёртвого – вдвое и втрое,
открой, отвори, это снег, это дождь,
доснежие, что-то другое —
«Я дальним эхом знал…»
Я дальним эхом знал, что Слово – Бог, я чуял точку ту, где жизнь словесна, а Слово тесным яблоком телесно, о, ты Его узнать бы в ней не смог, —
в ней яблоко берётся целиком: всем шёлком кожуры, надкусом кислым до семечек с их чёрным, клинописным на лунках перепончатых письмом,
а прежде – ветвью с сорванным кивком, а прежде —
«Я верил в бога Ра…»
Я верил в бога Ра,
я богоравным был,
пока в ладье он плыл,
пока сиял он дивно,
пока я неотрывно
весь день за ним следил.
Я был ребёнком, мир
мой бог мне даровал,
я жил, я ликовал,
и в той песчаной почве
мой мёртвый предок порчи,
спелёнутый, не знал.
И вдруг мой бог погас,
и