понял, что имеет дело с достойным собеседником и, видно, был этим доволен.
– Господин Невский, – сказал он, – позвольте вас спросить, верите ли вы в Бога? И если сможете, скажите правду.
Марку не было смысла обманывать, и честно, как под присягой, он отрезал:
– Нет, не верю! Я материалист, меня так воспитали. Да и всё общество, в котором я рос, было пропитано этим ядом. Хотя, впрочем, сам я интересовался религией, но лишь из любопытства.
– Тогда скажите, – продолжал Ницше, – как же вы утверждаете, что Иисус простил всех, если вы не верите в него?
– Об этом написано, – удивлённо ответил Марк.
– Значит, – сказал Ницше, – это не ваше мнение, а тех, кто писал?
– Да, пожалуй, – ответил Марк, слегка запутавшись.
– Ну а ваше мнение, – спросил Ницше, – ваше мнение о том, что вы сами видите и чувствуете как материалист, вас простили или вы простили, или кто-то простил кого-нибудь на ваших глазах?
Марк задумался и стал припоминать, как годы эмиграции перетасовали всю «колоду карт» человеческих взаимоотношений. И здесь, в Америке, прямо на его глазах. Кто был всем, тот стал ничем или совсем наоборот. Куда бы он ни направил свой внутренний взор, выплывали либо предательства – маленькие или большие, либо обиды – величиной со сверхгалактику. Случались и поистине шекспировские трагедии, и библейские. Он вспоминал друзей, просто знакомых, родственников, повсюду Марк находил одни руины человеческих отношений. Эмиграция, как ядерная катастрофа, превратила любовь и дружбу в заражённую обидой территорию. А что он сам – Марк? Простил ли он тех, ради кого пожертвовал своей карьерой и свободой, кому он посвятил жизнь? Простил ли он своей жене, которая недавно ушла от него в надежде найти человека с лучшими перспективами в этой молодой стране?
А ведь она гордилась им, Марком, прежде, в бывшем Союзе, где он был на виду и занимал высокое социальное положение в обществе.
Теперь же он представлял её в объятиях другого мужчины, более удачливого, а может, и моложе. Представлял её счастливой, обнажённой, как её красивое тело, белоснежные ноги в экстазе от чужих ласк трепещут!.. У Марка помутилось в глазах. – А о каком прощении здесь может вообще идти речь? – чуть было не вскрикнул он. – А может, этот Ницше – дьявол? Да глупость!.. Не верю я ни в какого дьявола и Бога! Ну а кто же он – этот человек?
– А хотите, я вам почитаю что-нибудь из своих сочинений? – сказал бодро Ницше, как бы отвлекая Марка от его мыслей. Он понял, что творится в его душе и что он ещё не готов к обнаженной правде, и решил пока не травмировать человека, привыкшего к постоянной лжи. – Вы же любите поэзию? – продолжал спрашивать Ницше.
– Да, – сказал Марк, – я люблю поэзию. Марка нисколько не удивило, что Ницше называет свою бесчеловечную философию поэзией. «Такой демонический образ его творчества, – подумал Марк, – вероятно, бродит в сознании людей с тех пор, как немецкие нацисты использовали его идеи в своих интересах».
– Я