но палач, почесав плечом ухо, неожиданно спросил:
– А-а-а… Ты нонче… Молился?
– Это я-то? – прорыдал Игнашка, отрывая голову от плахи, залитой слезами. – Ага, молился. Ажно три раза!
В толпе послышался недоуменный ропот.
– А-а… – всё также, держа секиру над головой, палач наморщил лоб. – А у батюшки, у отца Мирона, исповедался?
– Исповедался. Всё, как есть выложил! – Игнашка истово затряс жидкой бородёнкой. – Что и на дыбе утаил – батюшке поведал!
– Толковал тебе, олуху, – кривоносый стрелец двинул своего напарника локтём под бок, – огоньку, огоньку прибавь ему под пятками – ведь не всё ещё вызнали! Списков-то незаконной знати так и не нашли…
– Чаво-о там!.. – равнодушно сплюнул тот, – Всё едино – голова с плеч. А ты, малый, поспешай. Я нонче не завтракал, дома шти стынут.
– Ишшо успеешь, успеешь, брюхо-то набить! – плаксиво огрызнулся палач, опуская топор и утирая нос рукавом. – Думаешь, легко сечь башку по первому-то разу?! Поди, попробуй… Чёртова работа! Истинно наставляла меня мамынька: читай псалтырь, Миколка, не то, кроме как в палачи – никуда более и не возьмут!..
– Мой-то тоже – дурень дурнем растёт… – вздохнул купец с большой бородавкой на носу, достав из-под полы свой кошель и, побренчав монетами (его приятель побренчал тоже). – И куды б его, к какому делу пристроить? Был бы добрый человек, чтобы приписал к учёному люду – озолотил бы такого благодетеля!
Редькин при этих словах дёрнулся, словно ужаленный осой.
– Простофиля я простофиля! – застонал он, колотя головой о плаху. – И что ж раньше-то не смекнул об этом?! Писал бы дурней в грамотеи, глядишь – одним кнутом и отделался бы…
На площади, тем временем, разгоралось недовольство.
– Эй ты, недотёпа-недотюка! Скоро ль думаешь исполнять царско повеление? – нетерпеливо домогались самые кровожадные. – Чего копошишься? Руби, давай! Тюк – и поминать пойдём. Трактир недалече.
Миколка, закусив губу, снова начал поднимать топор.
– Эх, соколик, – скосив в его сторону глаза, прошептал Игнашка, – да останься я в живых, быть бы тебе не то, что унтер-бакалавром – на самого штабс-магистра бумагу мог бы выправить. Вот те крест!
Миколкины руки в тот же миг словно одеревенели, и он застыл, как каменное изваяние. Но площадь, не в силах дождаться любимого зрелища, разбушевалась не на шутку.
– Руби-и-и-и-и!.. – срывая голос, завопили и завизжали в самых дальних концах площади. – Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!
Пуще всех выходил из себя мужичонка в дырявом кафтане и облезлой шапке с оторванным ухом. Его вопли заглушали всех прочих.
– Креста на тебе нет, Агафошка, пёс ты окаянный! – приподняв над плахой голову, возмущённо возопил Редькин. – Не я ли тебе, бесстыжему, состряпал вольную грамоту за малый жбан прокислого мёду?!
Испуганно заморгав, Агафошка проворно шмыгнул за широченную спину кузнеца. А площадь продолжала неистовствовать:
– Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!..
– Руби,