огарки собирала… Собирала своей подруге семью… Косточки в золе находили, и где остался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто это. Каждый своего искал. Подняла я один кусочек, подруга говорит: “Мамина кофта…”. И упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что принесли. Мы с подругой – в сумочку, и полсумочки не набрали. В могилку общую все складывали. Все черное, только косточки белые. И костная зола… Я ее уже узнавала… Она – белая-белюсенькая…
После этого куда бы меня не посылали, я не боялась. Ребеночек у меня был маленький, в три месяца я его уже на задание брала. Комиссар меня отправлял, а сам плакал… Медикаменты из города приносила, бинты, сыворотку… Между ручек и между ножек положу, пеленочками перевяжу и несу. В лесу раненые умирают. Надо идти. Надо! Никто другой не мог пройти, не мог пробраться, везде немецкие и полицейские посты, одна я проходила. С ребеночком. Он у меня в пеленочках…
Теперь признаться страшно… Ох, тяжело! Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи лезет. Остановят у поста: “Тиф, пан… Тиф…”. Они гонят, чтобы скорее уходила: “Вэк! Вэк!”. И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила.
Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко. А через день-два опять иду…»
«Узнала ненависть… Впервые узнала это чувство… Как они могут ходить по нашей земле! Кто они такие? У меня поднималась температура от этих сцен. Почему они тут?
Пройдет колонна военнопленных, и сотни трупов оставались на дороге… Сотни… Тех, кто падал без сил, их тут же пристреливали. Их гнали, как скот. По мертвым уже не голосили. Не успевали хоронить – столько их было. Они долго лежали на земле… Живые жили с мертвыми…
Встретила сводную сестру. Их деревню сожгли.
У нее было трое сыновей, всех уже нет. И дом сожгли, и детей сожгли. Она сядет на землю и качается из стороны в сторону, качает свою беду. Поднимется – и не знает, куда идти. К кому?
Мы ушли в лес все: папа, братья и я. Никто нас не агитировал, не заставлял, мы – сами. Мама осталась только с коровой…»
«Я даже не задумывалась… У меня была специальность, нужная фронту. И я ни секунды не размышляла и не колебалась. Вообще я мало тогда встречала людей, которые хотели пересидеть это время. Переждать. Одну помню… Молодую женщину, нашу соседку… Она мне честно призналась: “Я люблю жизнь. Я хочу пудриться и краситься, я не хочу умирать”. Больше таких не видела. Может быть, они молчали, таились. Не знаю, что вам ответить…
Помню, что вынесла цветы из своей комнаты и попросила соседей:
– Поливайте, пожалуйста. Я скоро вернусь.
А вернулась через четыре года…
Девчонки, которые оставались