же это так насмелился?
– От Геннадия слышала. Да многие так подумали. С чего взбрело такое им в голову – не знаю. – Марина склонилась в раздумье и, словно отгоняя от себя худые мысли, продолжала говорить: – Сколько пережила, передумала…
– А я? Даже когда был при смерти – всё равно ты и Степанка были со мною.
– Всё спрашивала себя: неужели мог Саша?! Мог ли решиться? Ушёл на фронт добровольцем.
– Поверила наговорам?
– На фронте, Саш, всё могло быть. И в плен уходили.
– Попадали и уходили. Попадали нечаянно, раненых увозили. Уходили изменники.
Марина подняла голову и серьёзно поглядела на меня:
– А ты, окажись в такой трудности, – мог расслабиться?
– Нет, Марина.
…Наконец-то услышал Маринин голос – говорила она от чистого сердца, так долго хранившего печаль и неведение. Вот почему она не торопилась посвятить меня в житье-бытье близких родичей и сторонилась разговора о них. Сегодня разоткровенничалась, рассказывала охотно, частенько упоминала моего отца и дивилась тому, что всю войну живёт старик в своём селе Хлебном…
Известие и меня удивило. Три письма, которые только и смог я получить, послал отец из Бадара, где обосновался в начале войны. Там надеялся застать его и сейчас.
И вот тебе на: отец в Хлебном! Что потянуло его туда? Могилы моей матери, сестрёнки Аниски и братишки Луки? Может, они, могилы – вечный знак памяти и печали.
У Марины со Степанкой отец бывал не часто – от силы раз-два в год. Приедет на верховой лошадке, привезёт таёжных гостинцев – ягод, грибов, орехов, – посидят втроём за разговорами у самовара – и через два-три дня снова в Хлебное. Пожить дольше никакие уговоры не помогали. Звала, не отпускала надолго родная земля. Покинутое людьми поле хлебное!
Пришёл отец, сказывала Марина, к председателю бадарского колхоза и попросил лошадь. Мол, так и так, в Хлебном есть плодовитая пашня. Дозволит председатель, то есть даст лошадь, – можно выращивать хлеб и отдавать государству. Война… Хлеба много надо. Председатель попервости едва из конторы не вытурил. Тебя, говорит, старикан, с единоличными замашками на Соловки следует отослать. Отец ответил, что нет разницы, откуда получат солдаты лишний ломоть хлеба – из колхозной бригады или же с его, егоровского, поля, – было бы что! Убедил. Согласился председатель. И не прогадал – за два года с того поля сняли четыреста центнеров пшеницы.
– Выходит, отец тоже воевал! А давно ли был он тут?
– Давненько. Ещё по весне. Оттуда, из Хлебного, добраться сейчас очень трудно.
– Почта-то хоть туда ходит? Известить бы отца…
– Какая?! Случаем кто принесёт весть – и всё. Ни телефона, ни радио, дикая глухомань. Отжила свой век деревушка.
– Могла бы ещё пожить, сама себя кормила-поила.
– Да как же народу-то жить в глуши такой, Саш?
– Живёт отец да ещё и других кормит.
– Наш отец одержимый. Таких людей мало осталось. Война прибрала.
– Да, сейчас каждая пара крестьянских рук