охнула, повернулась к Хомишу и протянула в лапке попорченные веточки и разгрызенные засушенные плоды. – Что за белоземье было? Голова кругом.
– Мамуша, белоземье было впрямь не как иные, – осторожно произнес Хомиш. Его ушки прижались, а подбородок глубже врезался в удобно лежащие на столе скрещенные лапы. – В это белоземье ко мне прилетало так много бабочек снов. И прилетали черно-красные.
Фло пристально окинула Хомиша тревожным взглядом.
– Всегда помни, малуня – какой бы злой сон не пришел, главное, вовремя от него проснуться. Всегда так делай, когда к тебе прилетают черно-красные бабочки.
– Я-то помню, – откинулся на спинку стула Хомиш. – В это белоземье снов было больше. Иные узнавал, и просыпаться не хотелось. Эти сны теплые и пахнут скусно, как эти пышмы твои. – Хомиш втянул воздух, словно снова погрузился во вкусные сны. – Но в первый раз прилетали и такие, каких я в жизни не смотрел. От них и просыпался несколько раз, как ты и велела. Один раз даже вставал и слышал, как ты беспокоилась о чем-то, а папуша спорил. Сказать откровенно, почудилось – вы ссоритесь. Но потом смекнул – это тоже сон. Вы же с папушей не ссоритесь.
– Малуня, никто в муфликовых деревнях не ссорится, и мы нет. Зачем это? Муфли живут долго, но муфли очень мудрые, и они не тратят время на глупости. Не по нам это. Мы лучше потратим время на вкусную еду, на сердечную беседу, на добрый праздник или на то, чтобы обнимашкаться.
Мамуша была права, здесь такие долгие времена стояло спокойствие, что никто и не мог вспомнить, а было ли когда-то в этом славном огромном мире по-иному. Даже злые сны редко прилетали к обитателям Многомирья.
Но при этом мамуша вздохнула так глубоко и беспокойно, что даже росток радостецвета в горшочке затрепетал.
– Мамуша, мне не уразуметь, что ж изменилось. Но с тех пор, как проснулся, каждый день мне чудится и страшным, и захватывающим. Вот как ты. И спокойная ты, и тревожная. Все от того, что просто я повзрослел?
Мамушина грудь снова всхолмилась от глубокого вздоха. Хомишу не понравилось, как почтенная муфлишка закусила губу и стала теребить и комкать веточку вагустры.
На кухне булькал отвар, сухо шебуршали подвешенные на цветные ленточки зеленые припасы главной травницы, и тихо потрескивал огонь в печи. Кто-то чихнул во дворе и поскребся вроде бы в окно, заигогокала вспуганно новая каняка папаши Фио в стойле, но затем снова все затихло.
Мамуша как не обращала внимания на все эти звуки и молчала. Хомиш попытался сам понять, что же так тревожит его все время с самого первого мгновения пробуждения, что каждую минуту поедает изнутри? «Видно, это моя трусость», – предположил мысленно Хомиш, и бутон домашнего радостецвета как будто кивнул в знак согласия.
Он надеялся, что проснется другим Хомишем. Тем Хомишем, которого мамуша не будет называть малуней. Тем Хомишем, которым будут гордиться папуша и Фрим, тем Хомишем, на которого Лапочка будет смотреть не со снисхождением, а с обожанием.
– Кто бы ведал,