льстивым хором.
– Ты бы, святой отец, лучше небесным откровением занялся, чем нас на Крым поворачивать. Нам сейчас из Москвы нельзя отлучаться.
– Каким откровением? – опешил Сильвестр. Он один не видел солнечного блика, но думал как раз о крымских и ливонских делах.
– А вот, гляди-ка, свет Божий, пройдя сквозь басурманское стекло, не испортился, не опоганился, а Спаса осветил! А ты не хотел стекла менять! Не скажешь, отчего такое чудо?
Тут застольные перестали улыбаться: чудо – дело серьезное!
Сильвестр увидел свет на панагии, замер, чтоб не спугнуть зайчика, но молчал.
– А оттого нам это видение, – довольно рассуждал Иван, – что сарацины – твари смертные, а песок Палестины, из которого они стекла льют, – вечен! Видать, в стекло попала песчинка, на которую сам Христос наступал!
Компания перестала жевать и забыла дышать.
– На все воля Божья, – выдавил Сильвестр сквозь непрожеванную белугу.
Решили угодить всем – ради Христа, заговенья Петрова, воскресного дня и царской радости. Было объявлено посещение ближнего монастыря, какой укажет Сильвестр, потом смотр войскам, потом большое застолье в честь Федора Иоанновича. Порядок мероприятий определялся не прихотью царя, а реальным положением дел:
– в монастырь можно нагрянуть без подготовки,
– войска к походу готовы, но к смотру – не совсем,
– обед по большому обычаю и вовсе требует серьезной проработки; каждое блюдо из сорока перемен следует сварить, изжарить, сервировать, испробовать на вкус и яд, подать точно в срок.
Стали собираться в Сретенский монастырь.
Посыльный от Сильвестра опередил царский выезд на час, известил игумена Сретенки о нечаянной радости, монахи забегали, засуетились, стали наводить показной порядок. Послушников выгнали вместе с чернецами подметать и украшать, потом велели переодеться и строиться к встрече.
Федя Смирной, сирота 18 лет, из московских жильцов, стоял в первом ряду с блюдом для даров. Федю часто назначали к дарам: очень красиво смотрелись его светлые волосы на черном подряснике и при серебряном блюде. Друзья Архип и Данила беззлобно называли его «ублюдком», но Федя не обижался. Если рассуждать здраво, ублюдок – лучше, чем сирота.
Погода стояла прекрасная. Лето началось без жары – буйной зеленью и мягким теплом. Солнце освещало новые тесовые крыши монастырских построек, они казались золотыми, сливались с церковными куполами. Все было готово, но царь не ехал. Федя стал разглядывать окружающих.
Вот игумен отец Савва. Телом толстый, лицом худой, добрый, но нервный. Добивает Савву московская жизнь. Тяжко ему после Волоколамского монастыря.
Вот кот Илларион – важно шествует по свободному пространству, очищенному для царской кареты. Он тоже толстый, но спокойный – с умиротворенным лицом, то есть мордой. Вот таким надлежит быть игумену – величавым, размеренным в движениях и мыслях.
На