возжелал своего обновления, перерождения, видоизменения? – я ухмыльнулся, разглядывая невероятного фантазера.
– Самопознания, – поправил он.
– Есть ли на Ковчеге мачта? – спросил я, решив, что пора ставить точку, суд и так затянулся.
– Наверное, – кивнул головой Иисус.
– Добьется ли твой Отец желаемого, если я прямо сейчас распну тебя на одной из мачт Ковчега? Желанна ли ему таковая судьба для сына, угождающего отцу в процессе познания им себя? – я не отрываясь смотрел в глаза Иисуса. Возможно, подчиненные льстили мне, утверждая, что я обладаю взглядом, под которым подкашиваются ноги, ладони покрываются испариной, а сердца пытаются укрыться подальше, в подбрюшье, где-нибудь за трепещущей от страха печенью, но слушать подобные опусы приятно, а уж пользоваться таким полезным даром и подавно. Однако Царь Иудеев не проявил ни одного из перечисленных симптомов (значит, мне все-таки врут) и преспокойно ответил:
– Сын Божий, в самом общем понимании, есть корпускула Света, поглощаемая чем-то или кем-то «мгновенно», отдающая при этом всю любовь (энергию), что положена в нее Отцом и что несла в себе до момента «встречи». В этом смысл ее рождения (выделение Отцом из себя) и существования.
Иисус обернулся к иудеям:
– Дети Божьи приходят в мир даровать любовь Бога… ближнему своему.
Толпа разразилась проклятиями, а я с превеликим удовольствием перешел с винограда на финики, выбрав самый крупный на горке:
– А после?
– Воскрешение, – улыбнулся обвиняемый (непонятно в чем, по крайней мере, одному из собравшихся, то есть мне), – возвращение обратно, в лоно Истока.
– Но человек смертен, – я, старательно прожевывая сладкую мякоть, перевел взгляд с Иисуса на короткий меч Лонгина, «подмигнувший» мне солнечным бликом.
– Душа – нет, – державший передо мною ответ Царь Иудеев старательно не замечал сарказма. – Свершенный подвиг обогащает ее, а значит и Создателя, познанием себя как жертвы.
– Как-то тяжеловесно, – усмехнулся я, прислушиваясь к уже надоевшим выкрикам: «Распни его».
– Можно и покороче, – согласился Иисус. – Жертвенность возносит, стяжательство приковывает к опыту, снова и снова.
Мне тут же на ум пришло не забыть взять мзду с семьи воришки, коего осудил вчера, но обещал отпустить сегодня, благо есть такая причуда – в канун иудейского праздника миловать одного преступника.
– Неужто весь резон человеческого бытия – пчелиный труд: принес на лапках пыльцу, уложил в соту и сдох, – заметил я скептически, чем в иудейском обществе вызвал злорадный смех.
Царь Иудеев окинул взором гогочущих «подданных» и невозмутимо продолжил:
– Даже бытие Солнца имеет смысл (карму) только в том случае, когда есть что освещать и согревать, то есть давать жизнь. «Пустыня мертва и солнце в ней зло», – сказал бы философ. Именно по этой причине звезды обзаводятся сопровождающими их небесными телами, дабы не светить попусту в ледяное ничто.
– И как же сию метафору, весьма загадочную, возможно перенести на человека,