Иногда подступает такое отвращение, что я ненавижу Монджо, правда. Мы можем ладить, болтать или молча сидеть рядом, вот только я знаю, что рано или поздно он захочет со мной переспать, а я не хочу, и это все портит. Мне становится тревожно. Он всегда дуется, когда я отказываюсь, а потом игнорирует меня, и мне страшно. И тогда я сама проявляю инициативу. Делаю первый шаг, чтобы растопить лед. И мы делаем это. А потом снова поднимается гнев, и я на себя злюсь. Иногда я даже забываю, почему любила его так мало. Он говорит, ему не нравится, что я расту. И какой становлюсь. Но ведь это же нормально. Трудный возраст, говорят взрослые.
Не знаю, что там себе вообразила мама. Она и он – пара? Монджо и мама? Вместе? Это невозможно. Она выдумала фиг знает что. Ее занесло, это точно. Она уже давно ни с кем не встречается, вот ее и занесло. Точка. Монджо, наверное, пошутил, ляпнул глупость, не подумав, а она и поверила. Он ведь и сам про нее говорит: «Твоя мама – наивная, дурочка, балда, простофиля, дурында». Вообще-то я его всегда одергиваю, когда он говорит о ней гадости. А он клянется, что пошутил.
Или, может быть, частично это правда. И они с мамой будут жить вместе. Желающих заниматься в клубе не так много, и, как я поняла, Монджо теперь зарабатывает меньше. Поэтому я должна быть к нему добрее. А не только когда он потом дарит мне подарки. Хватит расстраивать его отказами. Когда я избегаю его, он думает, что я его не люблю, и ему очень больно.
Монджо один на ресепшене. Он удивлен, что я явилась в «Пальмы» в такое время.
– Ты разве не должна быть на уроках? – спрашивает он.
Я набрасываюсь на него и сразу выкладываю про маму и ее блажь, мол, вы влюбились и будете жить вместе. Это что за бред? Он спрашивает, представляю ли я, что он чувствует, когда я, в свою очередь, рассказываю ему про Октава.
– У тебя своя жизнь, девочка моя, – выдает он мне, – так что не удивляйся, что и у меня теперь своя.
Я начинаю плакать, что он такое говорит? Уверяю, что с Октавом ничего не было, что у меня только он один и что, кстати, недавно я видела, как он с Евой выходил из раздевалки. Она была вся красная, и мне ли не знать, почему она раскраснелась, как когда-то Бента и еще Анаис. Я сыплю именами, я знаю, что говорю правду, я все видела, все слышала, я пряталась в туалете, а они были рядом в душевой. Анаис из «Коал». Он даже называл ее Анной. Но он отрицает, все отрицает. Так убедительно, что я думаю, может, мне приснилось. От страха чего только не приснится. Когда он вот так отпирается, глядя на меня, будто я сошла с ума и все вру и вообще веду себя отвратительно, я ему верю.
Разозлившись, он уходит в свой кабинет. Я иду следом, как он меня учил, типа мне больно: чтобы все подумали, будто я ушибла локоть и мы идем за мазью или за льдом, холодильник-то в кабинете. Он закрывает дверь, и я бросаюсь ему на шею, целую его, спрашиваю, правда ли он будет жить с нами. Он отвечает, что я глупышка, что больше всего на свете он хочет жить со мной, а мама – просто фасад. Я не знаю, правда ли он так говорит или я сама так думаю, и прошу его все это повторить, но он молчит. Он закрывает мне ладонью рот, поворачивает меня, хватает справа и слева, спускает с меня комбинезон и называет Анной. Я спрашиваю себя, куда