вышел, неся на руках сына, и, вскочив на коня, поскакал на двор Шереметева.
На его счастье, Федор Иванович еще не выехал из дома.
– Радуйся, боярин! – закричал князь, подымая своего сына. – Вызволил!
– Радуйся, князь! Господь с тобою!
– И с тобою!
Они поцеловались.
– Чай, изморился князек-то! – ласково сказал Шереметев.
– И нет! Он у немчинов жил; они его добро кормили. Разве вот оскоромили… ну, да младенец!
– У немчинов! Неужели они детей крадут?
– Не то, слышь, какая притча-то! – и князь рассказал, как был скраден Миша, а затем спасен Эхе.
– Того Федьку беспременно буду просить в приказ взять, потому тут корни чьи-то, – сказал в заключение Теряев.
– Не без этого, – согласился с ним Шереметев.
– Так и смекаю, а до того еще зарок дал. Помоги советом, – и князь рассказал про немца и его горе.
Шереметев покачал головою и произнес:
– Трудное дело, князь! – сказал он. – Тут ведь без тебя за пять дней у нас всего понаделалось.
– Да ведь я слово дал.
– Слово дал, держись! Только не иначе, как самому царю-батюшке челом бить надо.
– Ну, и ударю! Разве мало у меня заслуг пред царем? – сказал князь вставая. – Допрежь всего к боярину Нащокину поеду, чтобы он с дыбой повременил, а там и к царю.
– Ну, ин быть по-твоему! – ответил Шереметев. – А мальчонку в вотчину пошлешь?
– Хотел бы мать порадовать, да боюсь одного пускать опять на бабий дозор. Нет, пусть со мною погостит!
– И то ладно! Ну, я со двора!
– Да и я тоже!
Князь ласково простился с сыном и, поручив его Антону, поехал исполнять свое княжье слово, данное честным немчинам.
В грязном углу Китай-города, на Варварском кресте, под горою, обнесенные высоким тыном, стояли тюрьма и подле нее разбойный приказ со всеми нужными пристройками: караульной избой, жилищем заплечных мастеров и страшным застенком. В народе звали это страшное место почему-то Зачатьевским монастырем. Сюда-то и приехал князь прежде всего.
Соскочив с коня у ворот, он отдал повод часовому стрельцу и хотел войти в низкую калитку, как вдруг его заставил оглянуться страшный стон. Теряев поглядел направо от себя и вздрогнул. Из земли торчала женская голова с лицом, искаженным ужасом, и испускала нечеловеческие стоны; в пяти-шести шагах от нее торчала такая же голова, принадлежавшая уже трупу.
– Нишкни! – равнодушно прикрикнул на голову стрелец.
Князь отвернулся и быстро вошел в калитку. Он знал, что это казнится жена-отравительница, знал, что иной казни и нет для такой злодейки, и в то же время не мог побороть охватившее его сострадание.
А. М. Васнецов. На крестце в Китай-городе. 1922
Большой грязный двор с лужами не то грязи, не то крови, с тяжким смрадом гнилых ям, где томились узники, горелого мяса и разлагающейся крови, производил тяжелое впечатление страха и мерзости. Кругом валялись орудия казней и пыток и, к довершению всего, из дыр, закрытых